– Я не боюсь тебя, уродливый дух!
Джинния зашипела от ярости, что переполняла ее черное сердце. Увы, пусть она сознавалась в этом лишь себе, но ее слова были всего лишь угрозой. Ибо навсегда превратить Бедр-ад-Дина во что бы то ни было ее власти недоставало. Она могла наложить заклятие, отвращающее взгляд, могла сделать так, чтобы все вокруг видели не стройного привлекательного юношу, а старого урода, калеку. Но ее магия действовала лишь при свете дня. Как только на небо начнет всходить красавица Луна, покровительница ночи, то все вокруг увидят юношу Бедр-ад-Дина таким, каким сотворила его мать-природа.
«Ну что ж, пусть! Пусть лишь при свете дня действует заклятие половины! Но он будет уродливым калекой! И тогда он еще вспомнит обо мне! О, как я буду смеяться над его бессильными слезами! Как я буду хохотать над его мольбами о смерти!»
Быть может, джинния успокаивала сама себя. Быть может, наоборот, уговаривала, чтобы быть злее. Или, а это более всего походило на истину, она вела себя точно так же, как любая обычная женщина, как ни презирала сама Зинат «ничтожный человеческий род». Ибо многим женщинам свойственно устроить скандал или даже уйти, демонстративно хлопнув дверью, а потом представлять, как сильно страдает тот, кто за этой дверью остался.
Гнев терзал душу Зинат, и она готова была не в урода, а в безжизненный камень превратить несчастного Бедр-ад-Дина, осмелившегося противоречить ей. Но увы, одного желания было мало. И тогда джинния решила, что раз она не сможет превратить юношу в камень, то уж свою угрозу превратить его в уродца она исполнит непременно.
Бедр-ад-Дина же терзал стыд. Ему было стыдно даже вспомнить, что он посмел пренебречь долгом ради какой-то склочной женщины. Теперь Зинат не казалась ему ни молодой, ни красивой, ни желанной. «О Аллах, как же мог я так низко пасть! Как мог забыть о поручении мудреца Валида, о судьбе отца, о надеждах матери! Нет мне за это прощения! И пусть эта змея превратит меня в урода, пусть. Ибо большего я не заслуживаю!»
Укоры совести, словно тысяча смертоносных клинков, терзали душу юноши. И эта боль была так сильна, что от нее темнело в глазах. Быть может, потому и не видел он, как джинния завертелась туманным столбом, как столб этот охватил все вокруг и завертелся, превращаясь в тайфун. Мириады песчинок встали серой стеной до самого неба, заслоняя горизонт. И там, внутри этого столба, засверкали молнии, словно джинния хотела не наказать, а сжечь своего строптивого возлюбленного.
В чудовищном грохоте были почти не слышны слова древнего заклинания, за пыльной пеленой расплывались магические знаки. Страх объял душу Бедр-ад-Дина. И сил его в этой темноте и грохоте хватило лишь, чтобы еще раз возблагодарить Аллаха милосердного за то, что не дал ему сил согласиться на коварное предложение джиннии.
Наконец все стихло. Пальмы вновь невозмутимо шевелили своими огромными листьями. По-прежнему тек ручеек у корней, безучастно и бесшумно. У ног коня по-прежнему лежали седельные сумки, даже кожаный мешок со свитками мудреца Валида по-прежнему выглядывал из одной из них.
Все было точно так, как в тот миг, когда Бедр-ад-Дин повернулся и увидел ее, маняще-прекрасную в любви и мстительно-страшную в гневе джиннию Зинат.
С трудом приходил в себя Бедр-ад-Дин. Дорого бы он дал, чтобы никогда не видеть ее, никогда не поворачиваться, чтобы проверить, все ли собрано… Но увы, время назад не повернуть, и с новыми знаниями в прошедшее не окунуться.
– О Аллах, надо омыть лицо, – проговорил юноша. – Я весь в пыли, словно искупался в огромном бархане…
Бедр-ад-Дин тяжело встал и, словно старик, потащился к ручейку.
– О Аллах, похоже, я искупался не в бархане, а попал под лавину из камней.
Наконец юноше удалось склониться над водой. Несколько пригоршней воды вернули ему здравый разум. Бедр-ад-Дин наклонился, чтобы зачерпнуть еще воды и замер от охватившего его ужаса.
Ибо из зеркальной поверхности на него смотрел глубокий старик. Морщины пролегли грубыми складками, волосы истончились и побелели, пожелтели усы, жалким клочком пакли повисла бороденка.
Юноша закричал. И беззвучным криком ему из-под воды ответило отражение. Но самое ужасное было то, что когда Бедр-ад-Дин опустил взгляд на свои руки – он увидел сильные руки молодого мужчины. Когда же юноша поднес пальцы к лицу, они скользнули по гладкой коже щек. По коже юноши, не старца.
Итак, свершилось. Теперь у ног коня сидел молодой и сильный Бедр-ад-Дин, который для любого постороннего выглядел собственным дедом. А быть может, даже прадедом.
Но юноше хватило мудрости, чтобы и в этом незавидном положении найти преимущество.
– Да пребудет с тобой Аллах, жестокосердная джинния, – проговорил он. – Ты, сама того не подозревая, вместо наказания дала мне награду! Ибо теперь меня в этом дряхлом теле не узнают мои враги, и я смогу беспрепятственно достичь цели своего путешествия!
Не знал, и не мог знать Бедр-ад-Дин, что за ним уже снаряжена погоня. Не знал, и не мог он знать, сколько еще препятствий у него на пути. Но сейчас, найдя в себе силы пережить ужас, он стал еще сильнее.
И готов был сражаться хоть с сотнями врагов, дабы выполнить, наконец, поручение, которое дал ему мудрец Валид, брат царя Темира, да хранит его Аллах милосердный на долгие годы!
Макама седьмая
К счастью, мужественному юноше помощь Аллаха в этом путешествии не понадобилась. Джинния, сама того не желая, действительно очень помогла Бедр-ад-Дину. О да, немощный горбун на горячем жеребце выглядел странно. Но никто и представить не мог, что этот уродец и есть гонец от мудреца Валида, что в его седельных сумках немалые ценности, да и золота тоже достаточно. И потому разбойники не обращали на необычного путешественника никакого внимания.
Быстроногий жеребец, словно почувствовав стремление Бедр-ад-Дина, оставлял позади фарсах за фарсахом. И тот путь, который караван преодолел бы за долгих семь, а быть может, и десять дней, смелый всадник преодолел за два. И даже после этой гонки Аллах оставался на стороне Бедр-ад-Дина. Ибо юноше удалось сесть на корабль купцов, что направлялись в город Искандера Двурогого.
Но, при ближайшем рассмотрении, в спутниках юноши оказались не купцы. Или не только купцы. Ибо лица странников были суровы, а их слуги мало похожи на посыльных в лавке. Да и цель путешествия, должно быть, вовсе не была обычной целью купцов, ибо не было при них корзин и сундуков, мешков и бурдюков. Зато были копья и щиты охраны, диковинные приборы, которыми эти странные купцы мерили море, и книги… бесчисленное количество книг, в которых эти необыкновенные путники искали ответы на свои вопросы.
Старшего спутники уважительно звали Синдбадом-Мореходом. И Бедр-ад-Дин, понаблюдав за «купцами», решил, что именно ему ведома цель странствия. Но расспрашивать не решился. Ибо дневной лик юноши предполагал годы страданий, странствий, лишений, – того, что дает человеку мудрость, а его ночной лик яснее ясного говорил о том, сколь мало видел Бедр-ад-Дин на белом свете и сколь мало знает.
Вот потому недолгое путешествие к городу Искандера Двурогого лишь на мгновение соединило двух великих странников. Миг же, когда корабль причалил к берегу, навсегда развел их, так и не дав изысканного наслаждения высоким общением. Видно, такова была воля Аллаха всемилостивого и милосердного.
И вновь юноше помогло заклятие джиннии, ибо с почтением обращались к Бедр-ад-Дину стражники и охрана дворца наместника. Ибо горбатый уродливый старец не может быть врагом, не может быть наемным убийцей, не может быть и предателем. Значит, его слова правдивы, и можно доложить о прибытии вестника из далекой страны Ал-Лат. Черный же жезл фараона, переданный с поклоном в руки самого наместника, положил конец недоверию, которое могло народиться в душе властителя города Искандера.
