Фелисити усмехнулась, и в ее усмешке проскользнуло что-то мрачное.

— Боюсь, я могу их разочаровать, — мямлит Энн.

— Прекрати немедленно! — сердится Фелисити. — Я не для того стараюсь так ради тебя, чтобы ты взяла и сама все испортила!

— Да, Фелисити… — робко произносит Энн.

Но вот наконец раскрыты зонты, мы выходим наружу, под дождь, и там остаемся одни. Никому не хочется признаваться в истинных чувствах, в том, что для всех нас будет настоящей пыткой ожидание… ожидание того момента, когда мы снова войдем в сферы. Испробовав магию, я не могу дождаться, когда почувствую ее снова.

— Ошеломи их! — говорю я Энн.

Мы наскоро обнимаемся, им пора садиться в экипаж.

— Увидимся через пару дней, — говорит Фелисити.

Я киваю.

— Через пару дней.

Девушки бросаются к экипажу, из-под ног летят комья грязи.

Когда я возвращаюсь в большой холл, там сидит мадемуазель Лефарж. Она одета в свой лучший шерстяной костюм и читает «Гордость и предубеждение».

— Вы чудесно выглядите, — говорю я. — Э-э… tres jolie![1]

— Merci beaucoup,[2] — с улыбкой отвечает она. — Ко мне в гости должен вот-вот прийти инспектор.

— Я вижу, вы читаете роман мисс Остин, — замечаю я, благодарная ей за то, что она не заставляет меня говорить по-французски.

— О да. Мне очень нравятся ее книги. Они такие романтичные! И весьма разумно с ее стороны всегда заканчивать историю на счастливой ноте — на обручении или свадьбе.

Входит горничная и почтительно докладывает:

— К вам инспектор Кент, мисс.

— Ах, спасибо.

Мадемуазель Лефарж откладывает книгу.

— Что ж, мисс Дойл, увидимся в новом году. Счастливого вам Рождества!

— И вам счастливого Рождества, мадемуазель Лефарж.

— Ах да… постарайтесь во время каникул поработать над своим французским, мадемуазель Дойл. Это же время чудес. Возможно, и нам будет даровано одно из них.

Через несколько часов школа Спенс почти полностью опустела. Лишь несколько учениц остаются еще в ее стенах. И весь день девушки уезжают одна за другой. Я из окна спальни смотрю, как они выбегают на улицу, под порывы холодного ветра, чтобы сесть в экипажи и уехать на железнодорожную станцию. Я вижу, как они прощаются, как обещают друг другу встретиться на том или ином балу или в опере. Просто удивительно, что они говорят все это со слезами, твердят: «Я буду так скучать по тебе!» — как будто им и в самом деле невероятно тяжело расставаться.

Теперь вся школа в моем распоряжении, и я трачу некоторое время на ее изучение; поднимаюсь по крутой лестнице, чтобы заглянуть в узкие башенки, из их окон с высоты птичьего полета видны окружающие школу Спенс земли. Я прохожу мимо запертых дверей, заглядываю в темные комнаты, отделанные деревянными панелями, больше похожие на музейные залы, чем на места, предназначенные для жизни. Я брожу по зданию до тех пор, пока не наступает темнота, и хотя мне давно пора ложиться в постель, я не думаю, что кто-нибудь меня хватится.

Когда я наконец добираюсь до своего этажа, я внезапно останавливаюсь, похолодев. Половинка огромной двери, ведущей в обгоревшие остатки восточного крыла, приоткрыта. В замочной скважине торчит ключ. За все время, что я провела в школе, я ни разу не видела эту дверь незапертой, и я не понимаю, почему бы ей вдруг оказаться открытой теперь, когда школа опустела.

Почти опустела.

Я подкрадываюсь поближе, стараясь не издать ни единого звука. Слышны чьи-то голоса. Не сразу, но я узнаю их: это миссис Найтуинг и мисс Мак-Клити. Непонятно, о чем они говорят. Из-за двери тянет сквозняком, и до меня доносятся обрывки фраз: «Необходимо начинать…», «Лондон…», «Они нам помогут…», «Я надежно спрятала…».

Мне страшно заглянуть туда, поэтому я просто приближаю ухо к щели, как раз когда миссис Найтуинг говорит: «Я об этом позабочусь. В конце концов, это моя обязанность».

И тут же мисс Мак-Клити открывает дверь и видит меня.

— Подслушиваете, мисс Дойл? — спрашивает она, обжигая меня взглядом.

— Что такое? В чем дело? — резко произносит миссис Найтуинг. — Мисс Дойл! Что это значит?

— Я… извините, миссис Найтуинг. Я услышала голоса…

— И что именно вы услышали? — спрашивает миссис Найтуинг.

— Ничего, — растерянно бормочу я.

— И вы ожидаете, что мы вам поверим? — ехидно интересуется мисс Мак-Клити.

— Но это правда! — лгу я. — В школе так пусто, я не могла заснуть…

Мисс Мак-Клити и миссис Найтуинг переглядываются.

— Лучше отправляйтесь в постель, мисс Дойл, — говорит миссис Найтуинг. — А в будущем вам следует сразу давать знать о своем присутствии.

— Да, миссис Найтуинг, — говорю я и почти бегом бросаюсь в свою спальню в конце коридора.

«О чем они говорили? Что им необходимо начинать?»

С немалым трудом я стаскиваю с себя ботинки, платье, корсет и чулки, оставшись наконец в одной сорочке. В волосах у меня ровно четырнадцать шпилек. Я вытаскиваю их по одной дрожащими пальцами, старательно пересчитывая. Рыжие локоны рассыпаются, и я облегченно вздыхаю.

Но это не помогает. Я слишком перенервничала, чтобы заснуть. Мне нужно отвлечься, чем-то занять ум. Энн держит под кроватью целую кучу журналов, из тех, что наполнены советами для дам и картинками с последними фасонами платьев. Я достаю один. На обложке изображена прекрасная женщина. Ее прическа украшена перьями. Кожа у нее безупречно-кремовая, а взгляд одновременно и добрый, и слегка меланхоличный, как будто она любуется на закат, одновременно думая о том, как лучше перевязать ободранные коленки плачущим деткам. Я совершенно не понимаю, как можно смотреть таким вот образом. И вдруг меня охватывает новый страх: что я никогда, никогда не стану такой же милой.

Я сижу у туалетного столика, глядя на себя в зеркало, так и эдак поворачивая голову. Профиль у меня вполне приличный. У меня прямой нос и хороший подбородок. Снова чуть повернув голову, я рассматриваю веснушки и слишком светлые брови. Безнадежно. Нет, не то чтобы в моей внешности было что-то ужасное; просто в ней нет ничего такого, что привлекало бы внимание. Никакой загадочности. Я не из тех, чей портрет поместили бы на обложку недорогого журнала, чтобы на меня восторженно любовались читательницы. Я не из тех, у кого множество поклонников, кого воспевают в стихах. И не могу сказать, что меня это совсем не беспокоит.

Когда мне придется посещать званые ужины и балы — если я буду их посещать, — что увидят во мне другие? Заметят ли они меня вообще? Или со мной придется танцевать вздыхающим от скуки двоюродным братьям, милым старым дядюшкам, каким-нибудь дальним родственникам, которые будут вынуждены проявлять вежливость, потому что к тому их начнут подталкивать жены, матушки и хозяйки приемов?

Могу ли я стать богиней? Я расчесываю волосы и рассыпаю их по плечам — я видела такое на довольно дерзких афишах опер, в которых какие-нибудь больные чахоткой дамы умирают ради любви, умудряясь при этом выглядеть ошеломительно прекрасными. Если я буду смотреть чуть вбок, слегка приоткрыв губы, возможно, меня и сочтут соблазнительной. Но все равно моему отражению чего-то не хватает. Я осторожно приспускаю с плеч сорочку, обнажая кожу. Потом слегка встряхиваю головой, чтобы волосы немножко растрепались, как будто я — какая-нибудь лесная нимфа, нечто дикое, необузданное…

— Уж извини, — говорю я своему отражению. — Не думаю, что мы когда-нибудь встретимся. Я…

Слишком бледная. Вот в чем дело. Я щиплю щеки, вызывая румянец, и начинаю сначала, говоря низким горловым голосом:

— Кто это так бесцеремонно вторгается в мой лес? Назови свое имя! Ну же!

За моей спиной кто-то негромко откашливается и отвечает шепотом:

— Да это я, Картик!

Я тихонько взвизгиваю. Стремительно вскочив, я цепляюсь ногой за ножку стула и шлепаюсь на ковер, а стул летит на меня сверху. Картик выходит из-за ширмы, за которой мы прячемся, переодеваясь; он держит руки перед собой, ладонями вперед.