— Тупой жирный… — Дальше прозвучало незнакомое мне английское слово.

— Капитан с коровьими мозгами… — Это выражение употребил второй матрос.

Я придвинулся ближе и стал слушать.

— Ручаюсь, мы его одолеем. Нас большинство.

Так уж случилось, что матросы моего корабля затевали бунт. Меня заворожила механика мятежа. Эти матросы были из недовольных. Один невысокий, другой громадного роста, явно способный свалить шестерых. Руки у него были толщиной с мои ляжки. Щетина бороды выглядела такой колючей, что сама по себе могла послужить оружием. Матросы прикидывали доводы, список причин для недовольства команды. Я слушал.

— Крысы! Даже если выдадутся четыре часа свободных, мало кому удается поспать, потому что койка занята крысами.

— Вахты не по силам человеку.

— Живем как собаки.

— Кубрик грязный.

— И чистой воды мало.

— Крысы.

— Тот угольщик, которому руку защемило между зубьями шестерни двигателя, чертовски зол.

— Джон Темплар, — подсказал второй. — Ужасно!

— Натаниель Гриви!

— Упал за борт, а капитан отказался повернуть назад.

— Жратва плесневелая.

— И почти всегда мало.

— Живем впроголодь!

— И хуже всего, жалованье срезают против условленного, а капитан только хихикает: «Так, ребята, действует система!» Я его спрашиваю: «Что за система?» «Капитализм, — смеется, — капитализм! Слыхал о таком?»

Я еще не добрался до Америки, а уже многому научился.

Восстание было подавлено судовой полицией, зачинщиков заперли до прибытия в Нью-Йорк, где, как я слышал, их отправили в ужасную тюрьму, называвшуюся Могилы. Услышав это название, я испугался, что капитализм похоронил их заживо. Этого урока я не забывал никогда.

Когда мы подошли к гавани, я с удивлением узнал, что Манхэттен — остров. Все обитатели судна при входе в порт высыпали на палубу. Пассажиры — их оказались сотни — благоговейно притихли. Мы хранили молчание, пока наше судно приближалось к оконечности острова. Мужчина рядом со мной начал:

— Ou est le…[9]

Но не успел он закончить вопрос, как его жена и множество других пассажиров зашипели: «Тише!» Они хотели, не отвлекаясь, насладиться чудесным зрелищем Нового Света.

Нью-Йорк всплыл перед нами, как извергающийся вулкан. Город извергал из своих легких-фабрик отрыжку черного дыма. Город завопил, когда канат крана, переносившего блок для какого-то портового строения, оборвался, и блок с жутким грохотом рухнул на мостовую. Все здесь менялось, работало, строило планы, смазывало колеса, торговалось, кричало, и я готов был заорать: «Привет, Нью-Йорк! Я здесь. Начнем!» — но боялся рассердить других пассажиров. Я высадился в Касл-Гарден, стрелой сбежал по сходням впереди всех, и мы начали.

Наверняка когда-нибудь кто-нибудь оказывался в более безнадежном положении, чем я тогда, но в тот момент я не мог себе этого представить.

У меня имелось четыре сантима. Я прихватил апельсин с обеденного стола на судне и сунул его в карман. Он болтался там, вспучив карман пузырем. И, хотя мне все больше хотелось есть, я назначил себе строгую диету, решив приберечь две трети апельсина на завтра и послезавтра. Но, проходя по городу, я то и дело доставал его из кармана и подносил к носу, глубоко вдыхая, словно надеялся насытиться одним ароматом.

Еще не потеряв из виду «Сатурину», я подошел к полицейскому и спросил у него, как я полагал, дорогу к лаборатории.

— Простите, сэр, — я считал свой английский превосходным, — не могли бы вы направить меня к Шестьдесят пять пятой авеню?

— К Шестьдесят пять пятой? — презрительно повторил он, словно мой вопрос оскорбил его слух. — К Шестьдесят пять пятой! — снова прорычал он, запрокинув голову в попытке взглянуть на меня сверху вниз.

— Да, — не отступал я. — Мне нужна эта улица.

Тогда он махнул рукой куда-то на север. В этом указании не было смысла, потому что от того места, где я стоял, идти в какую-нибудь другую сторону можно было только по воде. Я пошел на север.

Я по-прежнему чувствовал себя как на вулкане. На улицах рудименты мостовой терялись под слоем людей и тележек, животных и грязи. Все городские запахи — жареной кукурузы, едкий запах конской мочи, жаренного на решетке мяса, засахаренных орехов и крахмального запаха из попадавшихся по дороге закусочных — остро отзывались в моем пустом желудке.

Над домом шестьдесят пять по Пятой авеню кружили стаи голубей. Вывески не было, только маленькая карточка, засунутая за дверной косяк. Увидев ее, я испугался. Кто знает, что может случиться с человеком, чьи мечты исполнились!

ТО-С. ЭД.

Вот и все, что было написано на карточке. Типографская краска посинела от сырости. Сердце мое пело и отбивало барабанную дробь. Я постучал в дверь, но никто не отвечал, и скоро ладони мои стали влажными от волнения. Я протянул руку к дверной ручке. Дверь была не заперта, и я, глубоко вздохнув, вошел. Я был не в себе и в полубреду ожидал найти пустую лабораторию, заполненную мотками тонкой проволоки, катающимися по полу.

Но я ошибся.

Войти в лабораторию Эдисона оказалось все равно что попасть в цирк в разгар представления. Все здесь было в движении. Люди в темных костюмах перебегали с места на место, возились с кислотными батареями, мастерили отливочные формы в металлургической, нарезали крошечные шурупы для усовершенствованных фонографов, печатали на выстроившихся в ряд пишущих машинах «Роял» и горячо препирались друг с другом. Один из таких спорщиков проскочил прямо у меня под носом с криком:

— Ну, какой старый осел закончил проводку для лопастного осциллятора и забыл его включить?

Действительно, цирк! Пусть слоны ходят по канату и рычат львы — все равно всех затмит изобретение — звезда арены!

Мое появление в этом хаосе не осталось незамеченным, кое-кто наморщил лоб, но вторжение мало кого заинтересовало. Люди в темных костюмах смотрели сквозь меня — их головы были заняты цепями, цилиндрами, цимбалами. Поэтому я сумел пройти прямо к столу, где громоздились, угрожая оползнем, бумаги, прямо к человеку, ведущего беседу по меньшей мере с двоими — по одному на каждое ухо.

Его окружали клиенты и ассистенты. Я узнал его сразу. То был То-с. Эд. — красивый, хотя и несколько мрачноватый мужчина. Казалось, губы его изогнуты в вечной угрюмой усмешке. У него была седина в волосах и широкий лоб, который он непрестанно потирал. Я приблизился, и он оторвался от одного разговора, склонив голову так, что между его барабанной перепонкой и потоком оскорблений, изливавшихся из уст рассерженного мужчины, стоявшего слева от него, возникла некоторая дистанция. Оскорбления, по-видимому, совершенно не задевали Эдисона. Он поднял бровь в мой адрес, как бы спрашивая: «И чего же вы хотите?» Я не отвечал, предпочитая подождать, но целиком завладеть его вниманием. И мне пришлось ждать: пять минут, десять минут, пятнадцать…

Я переминался с ноги на ногу двадцать минут и за это время не раз видел, как его помощники врываются в разговор. Тогда я понял, что безраздельного внимания мне не дождаться, и шагнул вперед. Я начал:

— Я Никола Тесла. У меня письмо от Чарлза Бечлора.

С этими словами я вложил развернутое письмо в его свободную руку. Он прочел — или притворился, что прочел: «Я знаю двух великих людей, и один из них — вы. Второй — этот молодой человек».[10]

Мистер Эдисон хмыкнул и пополнил письмом бумажный курган, грозящий опрокинуться на пол.

Я продолжал:

— Сэр, я сделал изобретение, которое, как мне кажется, может оказаться чрезвычайно полезным для вас. Видите ли, — сказал я, — это двигатель, генерирующий энергию переменного тока, так что…

— Ха! — это было первое слово, сказанное мне Эдисоном, хотя я до сих пор не уверен, обращался ли он ко мне. — Минуту, — остановил он одного из ассистентов и повернулся ко мне. — Боюсь, молодой человек, что переменный ток никому не нужен. Он не работает. Он весьма опасен, дорог и невозможен.