– Джек, я не понимаю, откуда вообще взялись эти письма и как вы могли оставить в Обществе таких непорядочных, нечистых на руку людей, которых быстро уличили в денежных махинациях, – спрашивал он, несмотря на состояние Елены, которая выглядела нездоровой. Она была подавлена и измучена переживаниями, что выражалось на ее лице и звучало в ее голосе.
Елена чувствовала, что сейчас для нее настал самый решительный момент в отношениях со своим дорогим другом. От ее ответа зависит, потеряет ли она доверие Олкотта или новые трудности стянут их дружеские объятия еще крепче. Оправдываться перед ним было гораздо тяжелее, чем перед всем миром.
– Неужели вы думаете, что письма, которыми размахивает мадам Коломб, действительно писала я? – говорила дрожащим голосом Елена. – Будь я таким ослом, что-
бы писать подобные письма Коломбам, я ни за что не поехала бы в Европу. Я перевернула бы и небо, и ад, чтобы помешать Правлению выставить их из дома. Я вернулась бы домой при первых же признаках опасности. Но я не сделала этого – потому что я ничего подобного даже не могла себе представить!
– Но откуда вообще взялась эта госпожа Коломб? Вы ведь ее рекомендовали как свою знакомую, значит, должны были знать, на что она способна.
– Я проанализировала все моменты нашего с ней знакомства и теперь понимаю, когда мне следовало бы задумываться над тем, что можно ожидать от этой дамы. Вероятно, она начала строить планы предательства еще в 1880 году, с первого же дня, как только очутилась со своим мужем в Бомбее в нашей в теософской штаб-квартире. Босые, без гроша в кармане, они едва не умирали от голода. Эмма пригрозила, что продаст мои секреты, о которых кое-что знает, если я не помогу ей с работой. Я понимала, что это шантаж, – но мне ли жаловаться? Разве Учитель не предоставил мне право выбора: следовать заповедям Владыки Будды, который велит нам накормить даже змею, умирающую от голода, презрев страх, что она может укусить кормящую ее руку, – или же принять карму, которая неизменно карает того, кто отворачивается при виде греха и нищеты и не озаботится помочь грешнику или страдальцу.
– Почему же вы мне еще тогда этого не сказали? Я ведь тоже им доверял.
– Я не думала, что это так серьезно. Да и что она могла знать? Потом, вспоминаю, был еще один настораживающий случай. В начале 1884 года, перед моим отъездом в Европу, мы вместе с Мохини и недавно избранным главой Правления ТО Гартманом собирались нанести визит князю Харисингхджи в Вареле. Эмма Коломб тоже с нами напросилась. Она уже несколько раз безуспешно пыталась под разными предлогами выманить две тысячи рупий у богатого князя и надеялась, что на сей раз ей повезет. Когда это обнаружилось, я сделала ей выговор, а она пришла в ярость и стала выкрикивать всяческие ругательства, поклявшись отомстить. «Не прощу ей до конца жизни, – заявила она, – уж я ей устрою!» Вот и устроила! – развела Елена руками.
– Что же теперь? Какой вы предполагаете дальнейший поворот событий? – продолжал Олкотт, не предлагая собственных решений.
– Во-первых, я слагаю с себя обязанности секретаря-корреспондента Общества. Я публично обязана заявить о своем выходе из него, так как считаю, что пока я состою в Обществе, тем более во главе его, – я буду постоянной мишенью для нападок, и от этого пострадает Общество. Мое сердце, – если от него еще что-то осталось, – разбито. Но мне приходится пожертвовать собой ради блага Общества. Дело выше отдельных людей и личностей.
– Я не сомневаюсь в вашей преданности делу, но Общество может не согласиться.
– Я буду его просить.
– Хорошо, я не стану давать прогнозы на то, какое решение примет Правление Общества, а вот что делать с обвинениями, выдвинутыми семьей Коломб, ума не приложу.
– Мне непременно следует ехать в Индию и подавать в суд. Буду пытаться доказать, что письма писала не я. А что касается моей репутации, обвинений в распутном образе жизни, незаконно рожденных детях и прочего ворошения грязного белья, – то я не знаю, как это можно доказать в суде. Остается только обвинить Коломбов в клевете.
– Я тоже не представляю, как можно доказать документально отсутствие детей, которых не было. Но я хочу вас немного подбодрить другим сообщением. Когда я
узнал о случившемся из свежих газет, направляясь в поезде из Парижа в Лондон, новость меня сразила, можно сказать, наповал. Я срочно изменил направление маршрута и поспешил к вам. В то же время в дороге я чудесным образом получил письмо от Учителя. Хочу вам его показать, – он протянул сложенный вчетверо листок.
Елена с трепетом развернула письмо, пестревшее строчками знакомого почерка и написанное синим карандашом, и прочла следующее:
«Что бы вы ни услышали из Адьяра, не удивляйтесь. И не падайте духом. Может статься, – хотя мы пытаемся предотвратить это, насколько позволяет карма, – вам придется дома столкнуться с большими неприятностями. Годами вы давали приют предателю и врагу, и компания миссионеров готова тут же воспользоваться любой ее услугой, на какую ее смогут склонить. Имеет место самый настоящий заговор. Она в бешенстве из-за появления м-ра Лейн-Фокса и тех полномочий, которыми вы наделили Правление».
Когда Олкотт уехал, Елена решила предпринять кое-какие меры для доказательства того, что детей у нее не могло быть. Она обратилась к женскому врачу, у которого взяла справку.
Выдержка из медицинского свидетельства гласит следующее:
«Я, ниже подписавшийся, свидетельствую, что г-жа Блаватская, секретарь Бомбейско-Нью-Иоркского Теософического общества, в настоящее время лечшасъу меня… Как это показало подробное исследование, г-жа Блаватская никогда не была беременной, и, следовательно, не могла иметь ни детей, ни преждевременных родов.
Доктор Опенгейм, Вюрцбург, 5 ноября 1885 года. Удостоверяют: Хюбе Шлейден, Франц Гебхард».
Чтобы разобраться в детективном сюжете, спланированном четой Коломб с целью дискредитации Теософского общества и его основной фигуры – госпожи Блаватской, – следует провести небольшое теоретическое расследование.
Уже через полгода после отъезда Олкотта и госпожи Блаватской в Европу, Правление ТО уличило в нечестности семейство Коломб и готово было пойти на крайние меры: исключить их из Общества и выгнать с работы. Но в это время пришло письмо от Махатмы Кут-Хуми, мнение которого было авторитетно и непререкаемо для всех теософов без исключения. Махатма Кут-Хуми писал:
«Пока человек не развил в себе совершенное чувство справедливости, лучше уж ошибаться, проявляя милосердие, чем допустить хоть малейшую несправедливость. Мадам Коломб – медиум, а посему не несет ответственности за многое из того, что может сказать или сделать. В то же время она добра и отзывчива. Нужно уметь вести себя с ней, и тогда она будет прекрасным другом. У нее есть свои слабости, но их отрицательные следствия можно свести к минимуму, морально воздействуя на нее дружеским и добрым отношением, что облегчается ее медиумической натурой, если воспользоваться этим должным образом. Мое пожелание, следовательно, состоит в том, чтобы дом оставался в ее ведении, а Правление, разумеется, осуществляло бы надлежащий контроль и следило, советуясь с ней, за тем, чтобы не возникало ненужных расходов. Необходимы значительные преобразования, и провести их можно, скорее имея в м-м Коломб помощницу, чем врага… Продемонстрируйте это мад. К, чтобы она могла сотрудничать с вами».
Правление учло наставление Учителя и в то время не стало принимать жестких мер. Однако через несколько недель терпеть открытое воровство и выходки четы Коломб стало невыносимо, и Правление пошло на крайние меры, предъявив Эмме Коломб обвинения в вымогательстве, шантаже, клевете и злоупотреблении денежными средствами Общества.
Коломбы затаились, ничего не сказав в свое оправдание. Когда же их исключили из членов ТО, они неожиданно оказали яростное сопротивление, заявив, что до возвращения госпожи Блаватской не сдвинутся с места, так как доверенные ею ценности хранятся у них. Ценности Правление потребовало передать Обществу, создав специальную комиссию и получив письменное распоряжение от госпожи Блаватской. Ей телеграфировали в Париж, и она, вероятно, тогда еще не осознав размер угрозы, неохотно подтвердила решение Правления, отправив Коломбам короткую телеграмму:
