Весь день просидела я над «Королем Яковом», пропуская через себя его трепещущие проникновенные слова. Слова эти были для меня как окошко, через которое я могла видеть мою мать. И, сидя вот так, с книгой в руках, я знала, что опять пойду к озеру. Опять тайком пойду к озеру и снова, раздевшись, войду в воду. Пойду, прогнав от мысленного взора укоризненное лицо деда. И мелкие рыбешки будут сновать у моих ног, и верткие угри будут клевать волоски повыше моих ступней, оплетенных водорослями, и солнечный свет будет дрожать, преломляясь в зеленоватых глубинах. И так по озеру, по его каменистому дну, я пойду в город и Там выйду на сушу к людям. Я побреду по их улицам, войду в их жилища, и люди обратят ко мне свои взоры. Женщины всплеснут руками от изумления, мужчины обнимут меня своими крепкими руками, и дети будут носиться вокруг меня, и все-все в этом городе будут останавливаться и улыбаться. Они протянут ко мне свои руки, они будут касаться меня, и я буду переходить от одного к другому, я буду трогать руками их всех, всех жителей Темплтона, и наконец-то, наконец войду в этот желанный мир людей!

Снова идти в библиотеку мне почему-то не хотелось. Всю неделю при мысли о Питере Лейдере или Зики Фельчере меня одолевало смущение, и мне не хотелось выходить из дому. Забросив свое расследование, я часами разговаривала с Клариссой. Она рассказывала мне, что Салли все больше молчит и дуется, что волчанка потихоньку отступает перед ее новым экспериментальным лечением и что у нее уже достаточно сил, чтобы взяться за работу. Я же рассказывала ей о Праймусе, о Комочке, шевелящемся внутри меня, и о своем папаше, прячущемся где-то в Темплтоне как та самая книга, которую ты разыскиваешь часами, а она лежит на виду. Так мы болтали, пока она не засыпала с трубкой или не перебивала меня, усмехнувшись:

— Вилли, милая, тебе вовсе не обязательно развлекать меня разговорами целый день. Я совсем не одинока и всегда найду чем заняться — я могу читать, спать, смотреть свои «мыльные оперы».

Я тоже читала — перечитывала письма Синнамон и Шарлотты, пока окончательно не поняла, что обе эти женщины хоть и порядочные чудачки, но никак не могли оказаться прямыми предками моего отца. Наконец, не выдержав, я спросила у матери. Крася ногти на ногах подходящим к ее баптистской вере белым лаком, она, не отрываясь от занятия, сказала мне из своего старинного плетеного кресла:

— Не останавливайся на полпути, Вилли. Копай дальше по восходящей. Сделай следующий шаг.

Это какой же? Губернат Эверелл? — Я состроила рожу. Как бы там ни расписывала Синнамон своего папашу с самой лучшей стороны, портрет его у нас в холле говорил сам за себя — производил пугающее впечатление, изображая человека жесткого и сурового. — Или Джейкоб Франклин Темпл?

— Правильно соображаешь, — проговорила мать, вставив кисточку обратно в пузырек и завинтив крышечку. — А ты копни обоих. А то ведь тебе скоро ехать к Клариссе. Да и в школе занятия начнутся уже через две недели. Я видела в Интернете, что ты, оказывается, ведешь курс обзорных занятий. Поздравляю.

Скрестив на груди руки, я стояла на пороге и смотрела на нее.

— Знаешь, Ви, все бы хорошо, если б не одна проблема. Маленькая такая проблемка — мне ребенка надо вскармливать и растить. Ты забыла?

Ви посмотрела на меня, нахмурив лоб.

— Хочешь мое мнение, Вилли? Извини, но я считаю, тебе не следует рожать этого ребенка.

Яркий солнечный свет падал на голову матери, отчего волосы ее казались жесткими как провода. Обретя наконец пропавший от возмущения дар речи, я накинулась на нее:

— Ты соображаешь, что говоришь? Ты, религиозный, верующий человек! Ты что же, выступаешь за аборты?

— Если я за что и выступаю, так это за родительскую ответственность, — сказала Ви. — Ты по всем параметрам не готова быть матерью, а еще один несчастный, наполовину нежеланный ребенок этому миру не нужен. Да, я верующий человек. — Она поднялась, вызывающе глядя на меня. — Но помимо этого, детка, я еще руководствуюсь здравым смыслом, и к тому же я медик, так что знаю, что говорю. Внутриутробный плод на первом трехмесячном сроке сам по себе нежизнеспособен, поэтому я порекомендовала бы тебе избавиться от него как можно скорее, а зачать сможешь, когда будешь к этому готова. И прости, если задела твои чувства или сказала не то, что ты ожидала от меня услышать. Просто я люблю тебя и твоего будущего ребенка, которого ты когда-нибудь родишь. А сейчас это лучший выход для всех нас.

— Вот так, да? — только и могла я воскликнуть.

Мать нахмурилась.

— Только не надо думать, Солнышко, что я сравниваю тебя с собой, когда ты родилась. У меня не было вообще ничего, и ты была для меня счастьем, светом в окошке. А у тебя есть все, я всю жизнь старалась, чтобы дать тебе все, и ты это имеешь. И рожать тебе сейчас было бы совсем некстати.

— Ну, об этом, положим, судить мне, — ответила я, по-чему-то не очень уверенно. — Мне решать, и больше никому.

— Совершенно верно. Я могу только дать тебе совет, подсказать правильный выход, а решать, конечно, тебе самой. Вот и решай и скажи, чем я могу тебе помочь.

С этими словами мать вышла из комнаты, а у меня сложилось ощущение, что вместе с ней улетучилось и какое-то напряжение. Сидя все это время дома, я боялась такого вот разговора и боялась собственного решения. Конечно, где-то в глубине души я хотела оставить себе Комочка, увидеть, как он родится, как будет беспрестанно кричать и расти потихоньку, превращаясь в человека, но ровно с такой же силой я желала, чтобы его не было внутри меня. Поэтому один шаг казался мне безответственным, неверным и нелогичным, а другой был как будто настолько правильным, что казался бесспорным и словно кричал о своей правоте, так что мне даже пришлось заткнуть уши. Выходя из комнаты, я мельком увидела себя в зеркале и ужаснулась. Вид у меня был измученный и больной.

Кое-как успокоив себя, я вышла из дому в роскошный темплтонский август с блокнотом и ручкой в руках. Я решила пока не отягощать себе голову своими проблемами, а просто заняться работой. Я подумала: вот приду домой и тогда позвоню доктору и запишусь к нему на прием. И нечего об этом лишний раз думать — все мне сделают, аккуратно, хирургически, не будет у меня внутри никаких Комочков, а будет у меня найденный папаша ну и еще разбитое сердце и разборки с бессовестным Праймусом Дуайером.

Но не всегда все складывается так, как мы предполагаем. Вот и со мной, как со сказочной героиней, по дороге в библиотеку все время что-то происходило. Останавливалась я трижды.

Сначала мне встретился роскошный красный автомобиль с открытым верхом, медленно кативший по Западному Озерному шоссе. В нем три не менее роскошные оперные дивы соревновались, кто кого перепоет. Одна громче другой, они голосили по-итальянски арию из оперы.

Звук был настолько потрясающим на этой пустынной, залитой солнцем дороге, что я остановилась и слушала с замирающим сердцем. К глазам моим подступили слезы, но потом женщины вдруг перестали петь, расхохотались и укатили. Я да одинокая симпатичная буренка остались сто-ять на пустой дороге, мечтательно пялясь одна на другую.

Потом возле загородного клуба я загляделась на каких-то загорелых людей в купальниках и плавках, толпившихся над расстеленной на земле картой. Они были похожи на воронье, слетевшееся на мертвечину, а мне почему-то вспомнилась бархатистая на ощупь шкура чудовища, и сердце защемило, и в горле встал противный комок.

Последний раз я остановилась посреди дороги, ибо вдруг поняла, что не готова войти в библиотеку, поэтому скользнула в прохладную пыльную сень музея «Франклин-Хаус». Тут я была совершенно одна, никто не заставлял покупать билетик, и я, прошмыгнув в какую-то комнатушку, уставилась в окно на озеро, раскинувшееся за зеленой лужайкой. В обитой ореховыми панелями комнате с высокими потолками стоял сумрак. Обернувшись, я поняла, что попала как раз куда надо.