— Да, сочувствую. Только не зови меня «мисс Аптон», Питер! Я Вилли!

— Хорошо, Вилли, — поправился он, покраснел от удовольствия, смущенно прокашлялся и, собравшись с духом, продолжил: — Теперь я знаю, что ты интересуешься своим прадедом Саем. Так вот я кое-что про него нашел в специальном сборнике. Там чуть ли не дневник его жены Сары Франклин Темпл, твоей… ну, прабабушки. Относится ко времени, когда Сай приехал в город. Вот я и подумал: может, там есть какая полезная для тебя информация. Мне кажется, есть смысл попробовать. Любопытная вообще штука, на мой взгляд. И написано очень недурным слогом. Никто, по-моему, не читал этих записок — все сидели и выжидали, когда у Сая появится биограф.

Сердце у меня радостно забилось.

— Вот спасибо! А можно мне взять этот дневник домой?

— Извини, но сборник на дом не выдается, — проговорил он с выражением сожаления.

— Ну пожалуйста! Всего на одну ночь!

— Мисс Аптон… — забормотал он, но я его перебила:

— Вилли.

— Вилли! Мне очень жаль. Нельзя.

— Ну пожалуйста-пожалуйста! — заныла я.

Он боязливо огляделся по сторонам и зашептал, присматриваясь к козе-старушенции:

— Ладно. Но только потому, что это ты и это касается твоей семьи. А вообще не положено. — И он забавно хихикнул, когда я незаметно сунула книгу в свою сумку.

— Завтра верну, — пообещала я. — Спасибо тебе огромное, Питер Лейдер.

И я заспешила к выходу, боясь, как бы он не передумал. Уже выскочив на улицу, я представила себе: маленький библиотекарь уныло смотрит на дверь, хмурится и потирает ручки как бурундучок.

Только вернувшись вечером домой и поднявшись в свою комнату, я увидела его. На фоне темнеющего неба, окаймленное рамой окна, висело в воздухе, поднятое краном, чудовище — сюрреалистическая и живая картина. Шея его была изогнута назад, голова повернута на восток; передние и задние лапы беспомощно повисли; огромный хвост напоминал гигантскую запятую. Масляного цвета живот смотрел в небо, и от этого чудовище, несмотря на размеры, казалось жутко беззащитным. С его туши серебристыми струями стекала вода.

Со страдальческим скрипом кран перенес чудовище к огромному грузовику и начал осторожно опускать на плоскую платформу. И сразу же ветром принесло с озера новый запах — смесь рыбного, растительного и еще какого-то зловонного гниения. Отвернувшись от окна, я опять обнаружила у себя в комнате мое привидение. Сразу поняла, что оно сердится. Я вспомнила, как дотрагивалась до чудовища, вспомнила исходившую от него щемящую тоску и поняла, почему злится мое привидение.

Я поняла: что-то закончилось теперь, когда чудовище вытащили из озера. Меня охватила грусть, окутала всю словно бархатной пеленой, и я стояла, прижимая руку к животу и чувствуя, как там пульсирует жизнь моего Комочка.

Когда я была маленькой и очень ранимой, книги были моим убежищем, моим черепашьим панцирем. С книгами я забывала о своих обидах. Материальная, телесная жизнь мало значила для меня, зато много значили книги. Мое сегодняшнее возвращение к ним стало настоящим возвращением домой.

И вот, слыша, как мать, занятая приготовлением ужина, возится внизу на кухне, я, сидя на кровати напротив моего сердитого привидения, взяла в руки дневник Сары Франклин Темпл и принялась читать. В начале этих записок она была всего лишь выпускницей колледжа и изъяснялась так странно, что я попросту терялась в этих словах. Ви трижды звала меня к ужину, потом поднялась сама и вырвала у меня из рук книгу.

Твоя бабуля была абсолютно чокнутая! — поспешила я возбужденно сообщить ей.

— Вилли, — сказала она, скрывая улыбку. — Я рада, что ты нашла чем занять свой недюжинный мозг, но даже великие ученые не обходятся без пищи.

— Скажи, Ви, неужели тебе никогда не было интересно побольше узнать про них? Про Сару и Сая. Про этих твоих шикарных деда и бабку. Неужели никогда?

Вопрос, похоже, поставил ее в тупик. Моргая, она смотрела на меня, затем опустила глаза на книжку, что держала в руках.

— Нисколечко, — ответила она. — Далекие они какие-то были… Вроде как знаменитости. Я расспрашивала про них прабабку, но она тогда уже была не в себе, так что кто поймет, правду ли она говорила. А отца спросить я не могла — не любил он про нее говорить. Не знаю, я до сих пор, наверное, осталась в душе той послушной маленькой девочкой. — Она грустно вздохнула и в своей обычной краткой манере прибавила: — Какая разница? Услышу все это от тебя, не сомневаюсь. А сейчас идем, у нас ужин стынет, и уже поздно, а мне еще готовить еду на завтра для молебна.

— A-а, баптистский закусон? Саранча и дикий мед, надо полагать? — съязвила я, вставая навстречу погрустневшей матери.

— Нет, просто особое постное печенье. Его вкушают для обретения спасения.

— Говоришь как Кларисса! — заметила я и усмехнулась про себя.

Пока мы спускались по лестнице, Ви держала меня за руку, а внизу повернулась ко мне лицом.

— Знаешь, Солнышко — голос ее дрогнул, — несмотря ни на что, я рада, что ты опять дома.

Приводится с сокращениями

С 15 мая по 1 августа 1932 года

И вот я здесь. Моя пленная душа наконец вырвалась на свободу. Само слово «Манхэттен» звучит для меня как песня… Какой молодец мой отец, что отправил меня сюда на лето! А братья мои, похоже, считают, что мне пора замуж. «Как могли мы, — должно быть, думают они, — позволить нашей милой сестрице окончить колледж незамужней?» …Как плохо они меня знают! Ведь я не соглашусь пойти ни за антибуржуазного борца, ни за щеголеватого хлыща, ни за дьявола-адвоката, ни за издателя, ни за богатого холостяка — в общем, ни за кого из тех, с кем они меня так усердно пытаются познакомить. Я выйду за художника, я буду женой гения или лучше останусь в старых девах и посвящу себя знаниям…

«…Сегодняшний Манхэттен более не средоточие ослепительной роскоши. Кругом грязь. Мужчины в деловых костюмах, предлагающие никому не нужные товары. Брошенные газеты, крысы с глазками-бусинками — и повсюду очереди за благотворительной едой. От всего этого мне дурно. Я читаю газеты и за скупыми строками вижу историю жестокого голода… Украинские женщины еле стоят на своих ножках-палочках, — кажется, повеет ветер, и они упадут. У их детей животы вздуты как шары. А между тем мои братья только успевают зачерпывать черную икру изящными ложечками слоновой кости. Вечерами мне грезится Темплтон, озеро Глиммерглас — мое озеро; оно как ледок на разгоряченном языке…

…Я здесь всего две недели, а это место уже стало для меня невыносимым; я уже насмотрелась на мой народ, на этих людей с запавшими от голода глазницами… Мне страшно… Слова бьются изнутри о язык словно мухи о стекло… какие-то неуместные смешные слова, иногда они даже вырываются наружу; мои братья и их жены затаенно смотрят на меня, переглядываются… Только не эти иглы опять! В больницу идти я больше не могу!.. Я думала, Смит вылечил меня — за все это время только один случай, только две недели безумия за четыре года… весь этот хоккей, эти чаепития, все эти менструации и размышления… Там я чувствовала себя в безопасности, здесь — нет.

…Мне тошно, плохо; братья отправляют меня домой. Это место губительно для меня. Темплтон для меня как спасительное лекарство… такие вот образы я вижу перед собой. Такие вот голоса, высокие визгливые голоса, какая-то капризная девочка разговаривает со мной теперь постоянно. Как я ненавижу ее!.. Поезд абсолютно пустой. Олбани такой маленький. Рыба с блестящей чешуей… цвет этого поезда так напоминает коричневый бархат… поезд замедляет ход… Ох, наконец-то я в Темплтоне!.. «Темплтон-Темплтон», — говорит мне поезд и замедляет ход. Вот озеро, синее, глубокое как объятия.