Но она рассмеялась, вытаращила глаза и сказала:

— А кстати, хорошая идея. Да только нет, сестрица, никогда ты не сможешь дать мне столько, сколько мы намерены заработать тут сами. Мы намерены тут остаться.

Мне сделалось нехорошо, в особенности после того, как одна из девиц поймала у себя на щеке вошь и раздавила ногтем.

— Остаться?! О, Джинджер, нет!..

— Не нет, а да! — отрезала она. — Здесь славное место, а моим девочкам страсть как надоело таскаться за войсками — конкуренция большая, да уж больно солдат много гибло на наших глазах. Болезни опять же. Нет, посмотрели мы на Темплтон — нам он подходит. Здесь войска стоят часто, богатеньких дядечек пруд пруди, отель новый построили— скоро, глядишь, настоящий курорт здесь будет. Сытая публика понаедет, а где сытая публика, там деньги. На Миссисипи нам не понравилось, а здесь охотно останемся. Только тебе волноваться нечего. Я назову себя Папа Ажин Стоун, и никому в голову не придет, что мы с тобой связаны родством.

А этот неестественный юноша в зеленом женском платье, затрепыхав ресницами, добавил:

— Не волнуйтесь, мадам, мы будем вести себя тише церковной мышки. Никто даже и не узнает, что мы здесь.

Погладив юношу по щеке, Джинджер сказала:

— Правильно, дорогая. Мы переночуем здесь всего одну ночь. А утром уйдем.

Потом толстуха, уже клевавшая от усталости носом, и вместе с ней остальные поднялись и расстелили свои одеяла прямо на полу. А наутро моя сестра испарилась вместе со всем своим фамильным серебром и с деньгами на хозяйство на всю зиму, что были припрятаны в жестяной коробке в буфетной.

Я не знаю, что мне делать, Шарлотта. Сейчас утро, а я все еще во вчерашней одежде. Мари-Клод пришла и, чертыхаясь по-французски, заново отскребает пол. А я просто не знаю, что делать. Умоляю, пожалуйста, помогите мне мудрым благоразумным советомI И умоляю: не говорите никому ни слова, ни единой душе! Мне же скажите, что делать. Ради Бога, извините, что посылаю Вам черновик — переписывать болит рука. Я должна послать Вам это немедленно, иначе я просто сойду с ума. Я знаю, что веду себя необдуманно и опрометчиво, но иначе не могу — я молю Вас о помощи.

Ваш попавший в беду друг

Синнамон.

Эверелл-Коттедж, Темплтон. Рождество 1861 года

Моя дорогая Шарлотта!

Вы сущий ангел! Что бы я делала без Вас? Вы подарили мне столько утешения за все эти ужасные мрачные дни, даже, возможно, отвлекаясь от романтических отношений с дорогим Вашему сердцу французом. У Вас даже не было времени на обычные прогулки с ним. Не было, потому что Вы успокаивали и утешали меня. И Вы правы — я должна сохранять спокойствие, я не вправе блюсти мою сестру, пусть Господь будет ей судьей, а не я.

Шарлотта, я наверняка сотворила бы что-нибудь с собой, если бы не Вы. Вы тотчас же поспешили через замерзшее озеро и заснеженные лужайки, чтобы прийти мне на помощь. И возвращались ко мне каждый день, пока я наконец не успокоилась. Я принимаю настой, который Вы мне опять прислали, и от него меня клонит в сон. Но прежде чем уснуть, я высылаю Вам этот подарок. Я написала Аристабулусу Маджу и попросила приготовить это для Вас. Это любовное снадобье — я пользовалась им сама, — и поверьте, оно замечательно действует. Вы должны положить его в пищу, приготовленную собственными руками, и дать съесть ее Вашему возлюбленному.

Говорила ли я Вам, что, когда меня одолевает такая сонливость, мне начинают мерещиться мои мужья? Это весьма и весьма волнительно. Они всегда предстают передо мной окутанные тенью и никогда не улыбаются. Что я такое пишу? Я с трудом понимаю, что строчит моя рука, я едва держу перо и очень устала. Видимо, сейчас, моя дорогая, мне нужно лечь и уснуть. Но я навеки, навеки останусь перед Вами в долгу.

Ваша любящая

Синнамон Эверелл Грейвз.

Переписку Синнамон и Шарлотты я начала читать накануне поздно вечером, после того как мы с матерью поужинали и она ушла в одиннадцать на ночное дежурство, а я еще посмотрела черно-белый фильм по телевизору. Каково же было мое удивление, когда, держа в руке еще добрую половину непрочитанных писем, я глянула в окно и увидела, что солнце, потихоньку выплывающее из-за гор, уже начало окрашивать озеро в бледный цвет. Я зевнула, потянулась и объявила моему привидению, что нуждаюсь в небольшом перерыве. Привидение, на сей раз лиловое, кажется, трепыхалось надо мной всю ночь, но стоило мне только посмотреть на него в упор, как оно тотчас же сделалось невидимым.

Я спустилась вниз и приготовила себе кофе, потом включила телевизор и от души рассмеялась. На экране, сидя с выровненными спинами, словно мальчишки во время диктанта, «молодые побеги» болтали с какой-то миниатюрной милашкой, которая без конца хихикала как дурочка. Это был повтор той самой передачи. Но я захватила только ее конец. Дамочка поблагодарила бегунов за участие в передаче, и камера отъехала, показав какого-то красавца репортера, который намеренно вышел на передний план.

— Всю прошедшую неделю, — говорил он, — профессиональные ныряльщики пытались достичь дна этого девятимильного ледникового озера в штате Нью-Йорк, чтобы выяснить, был ли обнаруженный на прошлой неделе «монстр», получивший ласковое прозвище Глимми, единственной в своем роде обитавшей там особью. Примечательный факт, но ни одному из ныряльщиков так и не удалось достичь дна. Это озеро имеет очень большую глубину, и ныряльщики не смогли опуститься ниже четырехсот футов от поверхности воды. Впрочем, сегодня ситуация изменится. — Тут камера отъехала в сторону, чтобы показать ярко-желтого цвета машину, возле которой стоял репортер. — Этот вот глубоководный батискаф опустится сквозь толщу легендарных вод озера Глиммерглас и выяснит, обитает ли кто-нибудь — и если обитает, то кто, — в глубинах этого безмятежного и симпатичного с виду озера. А заодно этот глубоководный аппарат определит точную глубину водоема. — Последние слова репортер произнес с особой торжественностью, и камера снова поехала, чтобы показать мое родное озеро, переливающееся золотисто-розоватыми тонами на утреннем солнышке и еще подернутое кое-где клочьями предрассветного тумана.

Я выключила телевизор и выглянула в окно — там желтый батискаф на специальных рельсах спускали в воду. Когда он скрылся под водой, я нарочно отвернулась, чтобы даже не представлять себе мысленно, как он будет бороздить темные глубины нашего озера.

Ровно в семь в дверь позвонили. Поначалу я решила, что это Иезекиль Фельчер — накануне я не выходила весь день, но видела его эвакуатор напротив нашего дома, он стоял там несколько часов кряду. Вот я и решила сначала не открывать — побоялась, что не удержусь и съезжу Фельчеру по физиономии, — но потом в голову полезли всякие мысли: а вдруг что-нибудь с матерью, вдруг ее сбила машина, когда она возвращалась домой с ночного дежурства, или какой-нибудь урод-нарк устроил в больнице стрельбу, или ей просто сделалось плохо на работе. Я побежала к двери уже со слезами в глазах.

И слезы эти чуть не брызнули у меня из глаз, когда я, открыв дверь, увидела на пороге «молодые побеги». Они стояли там все шестеро, улыбались и бормотали свое обычное «привет!».

Вилли Аптон! — сказал Фрэнк Финни. — Мы слышали, что ты в городе. Чем же ты таким занята, детка, что не выходишь с нами бегать по утрам? Мы, детка, смертельно оскорблены. Даже не знаю, сможем ли мы теперь тебя простить.

— Не слушай его, Вильгельмина, — вмешался Иоганн Нойманн. — А выглядишь просто префосходно. Прическа отличная.

Маленький Том Питерс, мой бывший педиатр, протянул мне засаленный бумажный пакет.

— Вот, пончиков купили, — сказал он улыбаясь. — Ви ни за что не скажем, обещаю.