Стихи к юбилею Мужчины в двадцать – петухи, Казарменная прыть: Подраться, поорать стихи, Курей поперекрыть. Мужчины в тридцать – рысаки: Труха из-под копыт, Покуда ставки высоки, Покуда кровь кипит. Мужчины в сорок лет – орлы: Предельна высота, Но достаёт верней стрелы Предательство крота. А в пятьдесят мужчины – львы: Мудры, видны собой. Конечно, кое-что увы, Но кое-что трубой. Помехи, плюхи – чепуха, Совмещены пока Неукротимость петуха С упрямством рысака. С незащищённостью орла Невозмутимость льва… Живи, пока идут дела, Пока душа жива. А отвернёт Фортуна грудь, Бери её с торца, И до конца мужчиной будь, До звёздного кольца! Простая история История эта не нова, Так было во все времена… Г. Гейне Они полюбили друг друга, как водится, с первого взгляда. В известных затеях прошло примерно четыре месяца. На пятом он узнаёт, что она на пятом. Угрозу чада Воспринимает словно в чаду. Потягивает повеситься. Потому что он был ещё молодой, но ещё порядочный, А у порядочных ежели что – принято было жениться. Но подобная перспектива ему не казалась радужной, Проще, пожалуй, покаяться и, как следствие, извиниться… Немного привычной игры, живого воображеньица, И всё, и готово: бойкий стишок ложится в пухлую папку. Но вы увлеклись, вам хочется знать, женится или не женится, Вам жаль бедолагу: молод, горяч, ну, перегнул палку. Всё в полном ажуре: рука испрошена, кинжал попритёрли к ножнам… Её положению и собственной чести вот именно потакая… Положение, впрочем, оказалось не столь интересным и даже попросту ложным. Это бывает. На нервной почве. А она у нас вся такая. 1972 Лукоморье Деревянный Буратино, оловянный Дровосек, И соломенный Страшила, и хрустальный башмачок. Кто-то всех переумаял, кто-то мается за всех, Скачет в сумерках по кругу вечный Беленький Бычок. Пахнет мёдом Белоснежка, чахнет худенький Кащей, Вновь старушку Гдежекружку на побаски повело, Наплели, нагородили, наскребли из-под мощей, Бац, а мы уже не дети. А не верить тяжело. Справа база, слева баня, посреди пивной ларёк, Кувыркнувшись на прощанье, солнце скрылось за углом. Мне навстречу ковыляет дрессированный хорёк, В небе бабушка порхает, управляясь помелом. Там козёл на курьих ножках, здесь молочная река. Пеший Леший сушит лапти на кисельном берегу… То ли в бога, то ли в душу семенит моя тоска, Пью, кую, кукую, каюсь – уберечься не могу. 1972 Импрессия Небо, покрытое тучами, – всё-таки небо. Дворцы, пропахшие щами, – всё же дворцы. Унылый самоубийца с лицом пожилого Феба Ко всем пристаёт с вопросом: – Кому тут отдать концы? Пальто, покрытое пятнами, всё-таки нечто. Бульвар, усеянный лужами, всё-таки путь. – Ложись, – говорю, – и жди. – Да некуда лечь-то. – Тогда, – говорю, – ступай. – Ещё, – говорю, – побудь. Деньги, которых нет, всё же воспоминание. Хочешь, возьми кредит. Хочешь, в кулак свисти. – Сгинь, – говорю, – уйди. Имей, наконец, понимание. Зачем мне твои концы? Своих никак не свести. 1970 Раздражённому читателю «…А вместо дубины дубовая лира, — Читатель вздохнул и добавил тревожно: — С таким, как у вас, ощущением мира Не только писать – и дышать невозможно. Судите, планета на грани распада, Познанье и правда в руках изувера, Сегодня, поймите, особенно надо, Чтоб нас окрыляли надежда и вера. Не ретроскулёж, не пустые молебны, Не сонные оды, не вялые глоссы. Сегодня искусства должны быть служебны. Явите нам Слово, ведь мы безголосы…» А мне-то мерещился спазм восхищенья: Мол, музыка крови, мол, эхо эпохи. И я погрузился в свои ощущенья, Пытаясь понять, почему они плохи… В грядущем кривляется призрак былого — Мигнёт, и затмится, и снова поманит. Ну где я найду это самое Слово? А тот, кто найдёт, непременно обманет. Пусть горло им садит пророческий клёкот, Глазницы сжигает священная влага. Планета в порядке, и автор далёк от Желанья пыланья на общее благо… В природе апрель. Наполняемся светом, И млеем, и блеем, и вот уже следом К нам в сени врывается птица с приветом — Пора со двора по Данаям и Ледам. Позорно шалея, плыву по аллее, Березы кусая за горькие почки. А запахи прыщут – куды бакалее, И всюду голодных юнцов заморочки. И музыка праздна, и Муза капризна, И чаячьи клики, и заячьи блики, — Так нешто вдомек мне твоя укоризна, Мой верный читатель, как совесть, безликий. И мне не судья ни потомок, ни предок — Я каждой строкою сей статус упрочу. А быть катаклизму, авось напоследок Тебя посмешу, похмелю, поморочу. Апрель 1984 |
