Ноябрь На заглохшем с июля барометре полная сушь. Водоводы и щели сошлись в си-минорной токкате. На случайно застрявшем в сознанье рекламном плакате Весь в павлинах и пальмах маячит неурванный куш. Месяц казней египетских, месяц задроченных душ, Ощутивших себя приложением, скажем, к простате. Спотыкаешься жить, зарекаешься браться за гуж, Понимаешь, что всё, что ты понял, ты понял некстати. Безмятежный и полый, как в бурном апреле вода, Стал вот именно – полым; пустые тряся невода, Заводная фортунка неведомо что затевает. Утро вечера гаже… И вдруг сквозь лазурный пролом Невозможная птица летит, задевая крылом Некий остов незримый. И видно, что да – задевает. 16.11. 2006 «Влагодарю, как небо и земля…» Влагодарю, как небо и земля, И головы, и крыши, и кресты, И кроны птицегласые стволов, И парка окустелую печаль, И берега утравленную дикость. Влагодарю молчанье соловья, Осоловелый пересмех скворца, Скворчащее потрескиванье дятла. Деревья – вы, я вас влагодарю: Елею, вязну, оберезеваю; Каштану в день рождения ношу Подсвечники; кудели тополиной Ношу невероятное бельё; Над ивой, как над женщиной, смеюсь И в липы, как в истории, влипаю… Осина, повернись, ещё, ещё, Достаточно. Взгляните, господа, Вот это руки, вот, взгляните, локти, Вот пальцы. Да, их много – но ведь это Не человек, а дерево. Взгляните — Вот левый глаз, вот правый – обратите Внимание на левый – он моргает. Не правда ли? Взгляните, господа, Вот бедра, вот влагалище дупла, Одна нога – но это ведь осина, Зачем ей две? Ей некуда спешить. 3 октября 1978 «Среди прелестных кофточек и туфель…» Среди прелестных кофточек и туфель, Уютных брюк, прозрачных комбинаций Из ничего; средь завали продуктов — Сыров, жиров, колбас, окороков — Вдруг на прилавки выкинули солнце, В честь юбилея выбросили солнце, Беспечное, сияющее солнце, Возможно, импорт (кажется, Brasile). Сначала все опешили немного: Как продавать – на литры или метры? Кто будет брать и как с ним обращаться? Ведь солнце не наденешь и не съешь… Потом схватились, выставили толпы, Давай хватать на литры и на метры (Когда-нибудь и солнце пригодится, К тому же импорт, кажется, Brasile). А к вечеру уже не стало солнца. Ещё клевали голуби осколки, И продавцы горячими руками Ссыпали в урны солнечную пыль. Кто закупил его? Домохозяйки, Фарцовщики – на случай оборота, Пенсионеры – на предмет леченья, Художник (надо срочно тратить деньги!), Поэт – затем, чтоб вставить в левый глаз. И только детям не досталось солнца, И работягам не досталось солнца, Всем, кто был занят днём, не вышло солнца, Беспечного, сияющего солнца, Помеченного надписью «Brasile»… Одни, привычно побухтев, уймутся, Другие вместо солнца выпьют водки, И лишь поэт пойдёт гулять по крышам, Нахально вставив солнце в левый глаз. «Так в мире было мирно и просторно…» Так в мире было мирно и просторно, Идеи звонки, а стихи грустны, Когда придумал кто-то из Бостона Записывать на киноплёнку сны. Отбросив страхи, щепетильность, гонор, Едва ему пообещали мзду, Под аппарат улёгся первый донор — Наспал аляповатую бурду. Процесс усовершенствовали. Дали Испить мудреных снадобий. А там С людей снимать такие ленты стали, Что прошлое кино пошло к чертям. Невнятные, задавленные чувства, Тщеславье, похоть вырвали из тьмы… Так появилось страшное искусство, Которое предполагали мы. Парадоксальный мир оживших теней Давал любому шансы на успех. Так это что ж? Выходит, каждый – гений?! Ведь сны – они талантливы у всех. Сюжеты пёрли, громоздились, чахли. Спать стало крайне выгодным давно. А где-то близ Лозанны старый Чаплин Снимал свое последнее кино. «Всё, что пело, парило, клубилось…» Всё, что пело, парило, клубилось, Впопыхах жизнерадостно билось, Постепенно стерпелось, слюбилось, И зима покатила в глаза. – Как, – спросил я Незримого Старца, — Убедиться, что мне, может статься, Не дано в залазурье пластаться, Где медвяная зреет лоза? Но Незримый, бестрепетно светел, Ничего, как всегда, не ответил, Только вол кукарекнул, как петел, Да слегка потекли тормоза. Всё, что трогало, всё, что ласкало, Пустоту на свету полоскало, Всё, что душу пекло в пол-оскала, Застеклило дыханье зимы. – Почему, – я спросил с укоризной У звезды равнодушно-капризной, — Почему завершается тризной Всякий раз постижение тьмы? И опять никакого ответа, Словно что-то заклинило где-то. Только вдруг поползли из кювета Земноводные цвета чумы. Всё, что жгло, хохотало, хотело, Что летело с горы оголтело, Обратилось в зальделое тело, И повсюду раздались часы. – Почему остаётся тоска нам? Я спросил чудака со стаканом. Он шарахнул, загрыз тараканом И лениво ответил: «Не ссы». 12.11.91 |
