Чубайс перестал разговаривать с Хасбулатовым. В кулуарах парламента, утверждал он, “открыто говорили, что готовят для нас тюремные камеры”. Чубайс сказал мне также, что вечером 24 апреля, накануне голосования, он “сидел в своем министерском кабинете и уничтожал документы, потому что понимал: если Ельцин потерпит поражение на референдуме, Хасбулатов не пожалеет своих противников”.
Как известно, Ельцин одержал победу на референдуме. 58 процентов голосовавших выразили ему доверие, а 52 процента одобрили экономические реформы. Угроза, нависшая над приватизацией, была снята. Референдум дал Ельцину передышку до вооруженного столкновения с парламентом, которое произошло в октябре. Однако к этому времени значительная часть российской промышленности уже шла по пути приватизации. Дороги назад не было.
“Если проблема только в том, что богатые приобретут собственность, — размышлял однажды Чубайс, — то я уверен, что так и должно быть”{198}. В лозунге приватизации говорилось о миллионах владельцев акций, и действительно, ваучерная программа затронула миллионы людей. Но на следующем этапе собственность в России была перераспределена еще раз: теперь она попала в руки немногих, тем самых “нескольких миллионеров”. Это были люди, обладавшие смелостью и умом и пришедшие к тому же выводу, к которому пришли Йордан и Дженнингс в день приватизации кондитерской фабрики “Большевик”. Россия обладала невероятными сокровищами, и Чубайс практически даром раздавал ключи от них всем, кто был достаточно дальновиден, чтобы взять их.
Одним из них стал Уильям Броудер, внук Эрла Броудера, руководителя Коммунистической партии США (1932—1945)- Биллу Броудеру очень хотелось увидеть Россию, родину своих предков. Окончив Стэндфордскую школу бизнеса и приобретя опыт участия в приватизации в Польше, он уехал в Лондон и стал там работать в банке “Саломон Бразерз” в качестве специалиста по России. У Броудера особый нюх на деньги, и он не без иронии подметил как-то, что это оказалась работа для одиночки: никто не верил, что в России можно заниматься бизнесом. Его босс однажды вручил ему несколько чеков на представительские расходы и велел отправляться в Россию и на месте разобраться, можно ли там что-нибудь найти.
Броудер взялся консультировать по вопросам приватизации рыболовецкую флотилию в северном порте Мурманске. По сведениям, полученным им от начальника флотилии, она состояла из ста кораблей, каждый из которых стоил в свое время двадцать миллионов долларов. Руководство флотилии имело право приобрести 51 процент компании за сумму, равную двум с половиной миллионам долларов. Броудер взял чистый лист бумаги и быстро подсчитал. “Я подумал в тот момент, — вспоминал Броудер, — что в качестве инвестиционного банкира мне в России не разбогатеть. Зато в качестве инвестора я тут заработаю кучу денег”. Броудер вернулся и стал подсчитывать стоимость других компаний, особенно в нефтяной промышленности. “Конечно, то же самое было и с нефтью!”{199}
В итоге Броудер создал крупнейший частный инвестиционный фонд в России. Но тогда, в самом начале, богатства России выглядели сомнительно, перспективы казались неопределенными. Компании не располагали никакой открытой финансовой информацией, их руководители проявляли недоверчивость, маркетинговых планов и бизнес-планов не существовало. Риск был невообразимо велик. В Лондоне Броудера сначала встретили с недоверием и сомнением. “Я бегал по банку “Саломон Бра-зерз”, пытаясь найти кого-нибудь, кто выслушал бы мой рассказ о самой невероятной инвестиционной возможности в истории”, — говорил он мне. Наконец он получил разрешение инвестировать 25 миллионов долларов, мизерную сумму для одного из крупнейших инвестиционных домов, но значительную для России в то время. Броудер постарался скупить как можно больше ваучеров, а затем приобрел акции малоизвестных компаний. У Броудера имелось преимущество. В Москве он был знаком с человеком, занимавшимся торговлей нефтью и имевшим кое-какую информацию о приватизируемых компаниях, особенно нефтяных. “В то время уже сами названия компаний, а также сведения о приблизительных объемах производства и запасах нефти представляли собой очень ценную информацию”, — вспоминал Броудер. У него имелась сводная таблица этих данных, но он ее никому не показывал. Он обладал возможностью первым делать выгодные инвестиции, потому что конкуренты пребывали в неведении.
В то время не каждый мог разглядеть, что скрывалось в тумане отчаяния, окутавшем российскую экономику. Почти каждый день появлялись новые сообщения о банкротстве заводов, о рабочих, не получающих зарплату, о простаивающих сборочных конвейерах и бедственном положении в промышленности. Кто захотел бы купить старый советский завод в условиях отсутствия конкурентного рынка, с устаревшим оборудованием, без наличия серьезной отчетности и с тысячами зависящих от него рабочих? Не слишком радужная перспектива. Руцкой, мятежный заместитель Ельцина, заявил, что реформаторы “превратили Россию в экономическую свалку”.
Действительно, большие деньги были не в собственности, а в финансах. Валютная спекуляция, торговля золотом и драгоценными металлами, операции с ценными бумагами нефтяных компаний — вот что приносило прибыль в первые постсоветские годы. Смоленского, посвятившего себя банковскому бизнесу, явно не интересовали советские заводы. Он зарабатывал огромные деньги на спекуляциях, связанных с изменениями курсов рубля и доллара. Гусинский укреплял свой альянс с Лужковым, делая деньги на недвижимости и используя вклады городского правительства в своем банке.
Но некоторые русские имели представление о том, что скрывается за дверью, которую открывал Чубайс. Ходорковский скупил огромное количество ваучеров. Его банк МЕНАТЕП был одним из крупных игроков на рынке ваучеров несмотря на то, что Ходорковский знал о бедственном положении российской промышленности. “Идеализм, — сказал мне Ходорковский в ответ на вопрос о его решении покупать ваучеры. — Я с детства мечтал стать директором завода. Мои родители всю жизнь работали на заводе. Я всегда был уверен и уверен до сих пор, что самое важное — это промышленность”. Но, как и многие другие, Ходорковский действовал наугад. Он не мог определить, какие заводы были потенциально прибыльными, поэтому он купил их сразу много. Используя связи, он смог приобрести большое количество заводов на так называемых инвестиционных тендерах, где победитель обещал сделать инвестиции позже, но редко выполнял свои обещания. Журналистка Юлия Латынина говорила, что Ходорковский с неистовой решимостью превратил МЕНАТЕП в первый российский инвестиционный банк. “В 1994—1995 годах ни один банк не окучивал промышленность с таким размахом и всеядностью”, — писала она позже{200}. Ходорковский приобретал большие пакеты акций деревообрабатывающих предприятий, заводов, производящих титан, медь, трубы, других промышленных объектов, общее количество которых перевалило за сотню. Ходорковский сказал мне, что обратился к фирме “Андерсен консалтинг”, чтобы та произвела оценку приобретенных им акций. Консультанты по менеджменту сказали ему, что он создал нечто, напоминающее южнокорейский промышленный конгломерат. Они объяснили Ходорковскому, что все это может функционировать наподобие корпорации “Самсунг”. Это сравнение не показалось ему привлекательным. “Когда они закончили, — рассказывал Ходорковский, — я сказал им, что так не пойдет”. Вскоре он решил сделать ставку на самое ценное сокровище — нефть.
За закрытыми воротами заводов проводились гигантские распродажи по бросовым ценам. Судя по количеству ваучеров и их уличной цене, общая стоимость российской промышленности составляла менее 12 миллиардов долларов. Другими словами, собственный капитал всех российских предприятий, включая нефтяную и газовую промышленность, часть транспорта и большую часть обрабатывающей промышленности, был меньше, чем у производящей диетические завтраки компании “Келлогг” или пивного концерна “Анхойзер-Буш”. Поскольку при проведении приватизации были введены специальные ограничения, направленные против иностранцев, “Газпром” в ходе ваучерного аукциона был оценен меньше чем в 228 миллионов долларов, или примерно в одну тысячную часть той суммы, в которую оценивали его иностранные инвестиционные банки. Рыночная стоимость знаменитого ЗИЛа, производившего грузовые автомобили и лимузины, на котором работали 100 тысяч человек, составила іб миллионов долларов. Рыночная стоимость гигантского Горьковского автомобильного завода, производящего автомобили “Волга”, составила 27 миллионов долларов. Автомобильный завод был настолько прибыльным, что его руководители, используя государственные кредиты, приобрели через подставные фирмы 1,8 миллиона ваучеров и попытались приобрести завод для себя, но афера была раскрыта, и им помешали это сделать. Рыночная стоимость двух известных всей России предприятий, Уралмаша и Пермского моторостроительного завода, составила 4 и 6 миллионов долларов соответственно. В то время как рыночная стоимость американских компаний обычно определяется из расчета 100 тысяч долларов на одного сотрудника, стоимость российских компаний на ваучерных аукционах определялась из расчета от 100 до 500 долларов на одного сотрудника, или в двести раз дешевле{201}.
