У Гайдара тоже был момент, когда все, казалось, встало на свои места. Дефицитная экономика существовала в Советском Союзе, сколько он себя помнил. В последние годы советского социализма нехватка товаров привела к появлению огромного избытка рублей, на которые нечего было купить. Через несколько дней после либерализации цен Гайдар услышал удивительную новость. Протестовали водители грузовых автомобилей. Не из-за дефицита, а наоборот — магазины отказывались принимать сметану! Для Гайдара это был мимолетный, но замечательный знак — подтверждение того, что освобождение цен положит конец дефициту. Деньги и товары придут в примерное соответствие. “Человеку, жившему в условиях конца 1991 года, когда в магазинах ничего не было и люди знали, что в них ничего не появится, — рассказывал мне Гайдар, — невозможно было представить себе ситуацию, когда магазины будут отказываться от сметаны, потому что им ее больше не нужно”{168}. Радость была преждевременной: прошло много месяцев, прежде чем с дефицитом было покончено, но все-таки это произошло.
В начале 1992 года Гайдар убедил Ельцина подписать указ о либерализации торговли. В советские времена уличная торговля являлась уголовным преступлением. Вскоре после того, как Ельцин подписал этот документ, Гайдар проезжал по Лубянской площади, мимо знаменитого универмага “Детский мир”, и заметил длинную очередь, извивающуюся вокруг здания. Сначала он подумал, что это еще одно проявление дефицита — “видимо, какой-то товар выбросили”. Но, присмотревшись, он был поражен: очередь состояла не из отчаявшихся покупателей, а из продавцов. “Зажав в руках несколько пачек сигарет или пару банок консервов, шерстяные носки и варежки, бутылку водки или детскую кофточку, прикрепив булавочкой к своей одежде вырезанный из газеты “Указ о свободе торговли”, люди предлагали всяческий мелкий товар”{169}. Эта сцена стала первым заметным признаком того, что Россия не является исключением: дайте людям стимулы — и рынок появится.
“Нам нужны миллионы собственников, а не сотни миллионеров”, — сказал Ельцин в выступлении на съезде народных депутатов 7 апреля 1992 года, сформулировав популистский лозунг массовой приватизации. Фраза была встречена аплодисментами, но на самом деле приватизация шла в прямо противоположном направлении — к появлению нескольких сотен миллионеров. В выступлении на съезде народных депутатов в апреле Чубайс признал справедливость все чаще звучащей критики, утверждающей, что “аукционы проводятся только для богатых”. В душе они с Васильевым изменили свое отношение к аукционам. Они поняли, что денежные аукционы не подходили для решения такой колоссальной задачи, как приватизация всей промышленности России. Их беспокоило то, что у рассерженных продавцов из Нижнего Новгорода был свой резон: что, если вся собственность будет скуплена на аукционах незначительным процентом населения? Все остальное население страны останется обделенным, и это подожжет фитиль политической бомбы замедленного действия, начиненной завистью и недовольством. “Постепенно мы поняли, что общество просто не может свыкнуться с мыслью о продаже собственности за деньги, — вспоминал Васильев. — В итоге люди пришли бы к выводу, что все куплено бандитами и теми, кто деньги украл”{170}.
На следующий год с помощью ряда уступок и тактических маневров Чубайс перевел приватизацию на новые рельсы и не допустил ее крушения. Несмотря на яростное сопротивление, он смог обеспечить продвижение приватизации вперед, и многое еще предстояло сделать: на очереди была приватизация 5603 крупных предприятий, общая численность рабочей силы которых составляла 15 миллионов человек. В этот период Чубайс завоевал репутацию жесткого менеджера и бесстрашного бойца. Его упорство оправдывало себя, как и другое личное качество — иногда он шел на компромисс или хитрость ради скорейшего достижения главной цели.
Он сделал умный ход, создав внутри закоснелой бюрократической системы России новый орган — Госкомимущество. Сначала сотрудники комитета работали в пустых неотапливаемых помещениях запущенных многоэтажных зданий на Новом Арбате. Позже они переехали в продуваемое сквозняками министерское здание недалеко от Красной площади. В течение первых месяцев они день и ночь выдавали идеи и документы. “У нас не было ни тепла, ни ксерокса, ни факса, ни еды, — рассказывал Джонатан Хэй, один из американцев, приехавших, чтобы помочь. — Когда я в первый раз пришел туда, я увидел Дмитрия Васильева и тридцать человек, сидевших в огромном зале, невысокого мужчину в больших очках и окруживших его людей, оживленно спорящих о приватизации малого бизнеса”. По словам самого Чубайса, его стол был завален кучами бумаг, все время звонил телефон, а в приемной толпа людей требовала его внимания. Но Чубайсу нравилось то, что он, как выразился Бергер, начинал с чистого листа — начинал приватизацию с самого начала, с фундамента.
В гораздо большей степени, чем другие реформаторы, Чубайс обращался за помощью в проведении приватизации к представителям Запада. Международные финансовые организации считали молодых реформаторов надеждой России и предоставляли деньги для оказания технической помощи. Юристы, экономисты, специалисты по связям с общественностью, инвестиционные банкиры и государственные чиновники — все они прошли через неухоженные офисы Госкомимущества. Джеффри Сакс порекомендовал Андрея Шлейфера, профессора экономики Гарвардского университета. Как и Джонатан Хэй, он сыграл ключевую роль в организации западной помощи Чубайсу и Васильеву. Помимо всего прочего представители западных стран помогли в подготовке эскиза российского приватизационного ваучера, в написании законов и указов, в подготовке и осуществлении грандиозной распродажи. Впоследствии эти усилия были подвергнуты критике. Автор признает, что этот вопрос выходит за рамки данной книги, однако считает ошибкой критиковать только иностранцев за то, что произошло в России. Многие из наиболее важных решений — например, решение освободить цены, собственность и торговлю прежде, чем будут созданы институты свободного рынка, — были приняты русскими. Иностранцы часто давали советы и поддерживали их начинания, но путь выбирали Ельцин, Гайдар и Чубайс.
Создание Госкомимущества означало, что Чубайсу отныне придется непрерывно заниматься своеобразным перетягиванием каната. Теоретически вся собственность в промышленности принадлежала государству, но на практике различные группы заявляли о своих правах на богатства. Руководители считали, что лучше всех знают предприятие, рабочие считали, что имеют на него права, потому что много лет проработали на конвейере, губернатор и местные политики присматривали самые жирные куски пирога и хотели по праву до них добраться. Это были “заинтересованные стороны”, с требованиями которых приходилось считаться. Шансов удовлетворить одновременно все их требования не было. Тем временем четвертая группа, партийная номенклатура, уже действовала. “В истории человечества не было ни одной справедливой приватизации; это надо признать, — говорил Бергер, вспоминая о выборе, стоявшем перед Чубайсом. — У Чубайса была одна главная цель: уничтожить монополию государства на собственность. Любой ценой”.
Чубайс считал, что люди со стороны — новое поколение частных собственников, возможно даже иностранные инвесторы, — никогда не имевшие доли в данном предприятии, лучше всего справятся с его реконструкцией. По крайней мере теоретически, думал он, именно они будут самыми “эффективными собственниками”. Трезвомыслящие чужаки охотнее откажутся от неэффективного оборудования и чрезмерных расходов на детские сады и санатории, которыми располагало каждое социалистическое предприятие, и вложат деньги в его переоборудование, чтобы в конечном итоге получить прибыль.
Но Чубайс не мог позволить себе проигнорировать тех, кто имел отношение к заводу: рабочих и руководителей. Они были важной заинтересованной стороной, и в своем выступлении Ельцин обещал поделиться государственной собственностью с рабочими. Благодаря наследию социализма и идеологии рая для рабочих эта идея пользовалась чрезвычайной популярностью. Лариса Пияшева, специалист по приватизации, работавшая в правительстве Москвы, выступала за немедленную передачу всей собственности рабочим. Чубайс резко возражал против этого, понимая, что в действительности не рабочие управляют производством. Когда речь заходила о важных имущественных решениях, рабочие оказывались всецело во власти своего могущественного руководства. И рабочие, и управленцы вполне освоились на своих предприятиях, меньше всех прочих они были настроены порвать с социалистическим прошлым.