Команда Гайдара также понимала, что никто не поставит им памятники за те изменения, которые они собирались произвести в стране. Они часто называли себя камикадзе, потому что обрекали себя на гибель, пытаясь действовать вопреки жизненным интересам многих людей. Они бросали вызов бюрократам старой школы, партийным боссам, армии и спецслужбам, они собирались изменить образ мыслей миллионов россиян, не знавших никакой другой политической и экономической жизни, чем та, которая была у них при социализме в СССР. Мысль о камикадзе вселяла в них смелость, потому что у них не было ни карьеры, ни перспектив служебного роста, о которых они могли бы беспокоиться. Но она и ослабляла их, потому что их противники понимали, что пройдет время и реформаторы сойдут со сцены.
Гайдар и члены его команды знали, что время не на их стороне. Советское наследие было колоссальным: десятки министерств командовали отраслями промышленности; работавшие в них бюрократы хотели удержать бастионы своей власти. Могущественным “красным директорам” заводов угрожала потеря высокого положения и их разваливающихся империй. Все они хотели остановить радикальных реформаторов. Выразители их групповых интересов настаивали: почему нельзя перестраивать промышленность более медленными темпами, завод за заводом? Почему бы не дождаться появления надежной юридической и финансовой системы? Почему бы не освободить цены позже, после того как будут гарантированы права на частную собственность и расчленены гигантские советские монополии?
Но Гайдар и Чубайс считали, что постепенность равносильна смерти; она позволит истеблишменту усилить свои позиции и лишит реформы шансов на успех. По словам Чубайса, было бы иллюзией считать, что изменения могут происходить “мягко, медленно и безболезненно, так, чтобы все были довольны”{157}. Гайдар и Чубайс не собирались действовать мягко, медленно и безболезненно. Позже их будут снова и снова критиковать те, кто говорил, что был другой путь: если бы они так не торопились, если бы они действовали более осторожно, если бы они перестраивали экономику постепенно, если бы они сначала позаботились о том, чтобы создать соответствующие институты... Многие из этих возражений, правильные с точки зрения общей теории, выдвигаются без учета реальной действительности, с которой имели дело Гайдар и Чубайс. Реформаторы боялись не успеть. Промедление грозило провалом. Думаю, что их страхи не были надуманными. Повсюду вокруг них были признаки полного краха. В любую минуту сами они тоже могли стать прошлым.
Последние месяцы существования Советского Союза сопровождались настоящим экономическим хаосом. После неудавшегося августовского переворота в стране много говорили о вероятности надвигающегося голода, экономической катастрофе и полном крахе. Поставки зерна государству сократились в четыре раза. “Его просто не привозили на элеваторы, — вспоминал Гайдар. — Да и зачем? Чтобы получить бумажки, которые все по привычке всё еще называют деньгами?” И Гайдара и Чубайса ужасал всеобщий дефицит — такого Москва еще не знала. “Декабрьская Москва 1991 года — одно из самых тяжелых моих воспоминаний, — писал позже Гайдар. — Мрачные, даже без привычных склок и скандалов, очереди. Девственно пустые магазины. Женщины, мечущиеся в поисках хоть каких-нибудь продуктов. Всеобщее ожидание катастрофы”{158}.
Хаос усугублялся по мере того, как разваливалось само советское государство, гигантская система управления, протянувшаяся от Москвы до самых отдаленных регионов. Армия и органы безопасности были “деморализованы”, вспоминал Гайдар, а республики пошли каждая своим путем. Ельцин был популярным лидером, но в последние месяцы существования Советского Союза у него не было “рычагов управления”{159}.
Гайдар тогда находился под большим впечатлением от примера Польши, которая начала шоковую терапию і января 1990 года, освободив цены и торговлю. “Большим взрывом” в Польше руководил специалист по экономическим реформам Лешек Бальцерович, и он принес немедленные результаты: на смену дефициту потребительских товаров пришло изобилие товаров на уличных рынках, а первоначальный скачок инфляции был относительно кратковременным{160}. Польская шоковая терапия была отчасти результатом работы экономиста из Гарварда Джеффри Сакса, который с группой других представителей Запада призывал Россию последовать тем же путем. Роль отдельных граждан и правительств западных государств в преобразовании России позже стала предметом горячих споров. Но самым важным действующим лицом был сам Ельцин, совершивший первый большой скачок. По словам Бергера, Гайдар и его команда составили для Ельцина выступление, в котором намеренно не указали дату освобождения цен. Они боялись, что конкретная дата вызовет ажиотажный спрос и панику, чего они не могли позволить. Ельцин вернул проект выступления, приписав, что цены будут отпущены к концу года. “Все были шокированы, об этом нельзя было объявлять заранее, — вспоминал Бергер. — Они вроде бы убедили Ельцина вычеркнуть это”. Но выступая 28 октября 1991 года, Ельцин произнес вычеркнутую фразу. Он объявил о “размораживании цен в текущем году”. Это означало — к і января 1992 года, до которого оставалось всего два месяца. Команда Гайдара ничего не могла сделать. “Ельцин просто дернул за рычаг”, — сказал мне Бергер.
В этом важном выступлении Ельцин подробно остановился на шоковой терапии. “Необходим крупный прорыв на пути реформ”, — заявил он, пообещав: “Мы наконец начнем на деле, а не только на словах выбираться из болота, затягивающего нас глубже и глубже”. Ельцин поддержал план Гайдара, предусматривавший свободные цены, свободную торговлю и массовую приватизацию. Он оптимистично, даже необдуманно, заверил людей, что к следующей осени из жизнь “постепенно улучшится”.
Когда Гайдар в беседе с приехавшим к нему на дачу отцом обмолвился, что, возможно, войдет в правительство Ельцина, тот побледнел. Гайдару запомнилось “выражение откровенного ужаса на его лице”. Тимур Гайдар знал, что это было политическим самоубийством, но посоветовал сыну принять предложение. На следующей неделе Ельцин официально назначил Гайдара заместителем премьер-министра, чтобы он возглавил революцию{161}.
Однажды поздно вечером Гайдар отвел в сторону Чубайса. Гайдара беспокоили деньги, цены, финансы, надвигающаяся перспектива массовой закупки товаров впавшим в панику населением, голода и катастрофической зимы. Он был готов встать во главе первой волны реформ, но понимал, что если они дотянут до весны, будет и вторая волна, гораздо более трудная. Цель ее заключалась в том, чтобы полностью изменить структуру экономики. Предстояло осуществить невиданную по масштабам передачу собственности в частные руки. Приватизация в Польше и Венгрии шла плохо, и Гайдару нужен был кто-то, кто довел бы дело до конца. Он обратился к Чубайсу.
“Егор, — ответил Чубайс, глубоко вздохнув, — ты понимаешь, что независимо от результата меня всю жизнь будут ненавидеть как человека, распродавшего Россию?” Гайдар ответил, что им всем “придется испить из этой горькой чаши”.
Раньше Чубайс не уделял большого внимания приватизации, считая ее скорее скучной организационной работой, нежели экономической проблемой. Ни в одном из прочитанных им учебников по экономике не говорилось о приватизации, и мало кто из членов его команды интересовался проблемой, не существовавшей в советские времена{162}. Одним из основных принципов советского социализма была национализация всех средств производства, за исключением тех, что предназначались для удовлетворения личных нужд; само словосочетание “частная собственность” выдвинулось на передний план лишь в последние годы пребывания у власти Горбачева, и лишь немногие молодые ученые действительно понимали его смысл. В команде Чубайса только Дмитрий Васильев, недолгое время работавший в правительстве Санкт-Петербурга, занимался приватизацией, но и он специализировался исключительно на малых предприятиях.
