Кочубей верил, что этих вполне разумных взглядов придерживается и Александр, и последний его в этом не разубеждал.
Но слишком скоро, уже в конце 1801 г., Кочубей заметил, что царь самостоятельно, за спиной своего друга и министра, ведет свою собственную внешнюю политику, идущую вразрез с интересами России.
В апреле 1802 г., за спиной гр. Кочубея, была подготовлена поездка русского царя в Мемель для свидания с королем прусским…
Объясняют это тем, что сказалось гатчинское воспитание Александра. Прусские войска считались образцом и почти недосягаемым идеалом в глазах людей, одержимых гатчинской парадоманией. Притом, как замечает кн. Чарторийский, Александр радовался также знакомству с прекрасной королевой Луизой и возможности порисоваться перед ней и иностранным двором.
Александр уверял, что поездка в Мемель не имела решительно никакой политической цели, и это, конечно, была заведомая неправда.
Тут именно и было положено начало той прусской дружбе, которая, вопреки взгляду русского руководителя внешней политики, втравила Россию в бесконечный ряд войн «ради прекрасных глаз» прусской королевы.
Не только Кочубей, но и кн. Чарторийский, в качестве польского патриота ненавидевший Пруссию, вполне оценивал пагубное значение этих прусских симпатий Александра для всей будущей политики его и, на правах старой дружбы, откровенно высказал это царю.
«Я смотрю на это свидание», — писал он, — «как на одно из самых несчастных происшествий для России как по своим непосредственным последствиям, так и по тем, которые оно имело и будет иметь. Интимная дружба, которая связала ваше императорское величество с королем /34/ после нескольких дней знакомства, привела к тому, что вы перестали рассматривать Пруссию, как политическое государство, но увидели в ней дорогую вам особу, по отношению к которой признали необходимым руководствоваться особыми обязательствами».
И чувство дружбы к прусскому королю, как и доверие к Аракчееву, и любовь к сестре своей Екатерине Павловне, кажется, единственные чувства, которым Александр остался верен до конца дней своих.
Как кн. Кочубей был против воли своей, лишь вынужденный подчиниться воле Александра, назначен министром иностранных дел, так и князь Александр Васильевич Голицын, человек тогда более чем равнодушный к религии, отличавшийся вольнодумством и ведший веселый разгульный светский образ жизни, был за обедом в Таврическом дворце неожиданно назначен обер-прокурором св. синода.
— Ты можешь отговариваться, как тебе угодно, — заявил Александр, — но все же ты будешь синодским обер-прокурором.
И так как царь дал при этом Голицыну и звание статс-секретаря, и право непосредственного доклада, то ему и удалось, опираясь на поддержку Александра, привести синод и все высшее духовенство, имевшее склонность будировать при прежнем обер-прокуроре, Яковлеве, к полной покорности.
Таким образом и «правительствующий» сенат, и «святейший» синод были уже в начале царствования Александра лишены всякой самостоятельности и приведены в совершенное подчинение воле монаршей.
Светский шалопай из гвардейских офицеров довольно скоро проникся религиозными интересами и стал в этом направлении усердствовать даже чересчур, так что впоследствии, когда фанатическая религиозность обуяла и Александра, Голицын был его верным наперстником. И на этом пути он даже опережал Александра в блужданиях его мятущейся души по темным извилинам мистицизма. /34/
6. Александр и Наполеон
Внешняя политика — эта та сфера, в которой Александр I ярче и полнее всего проявлял свою личную инициативу.
При старании написать портрет и дать характеристику лица с таким положением, как русский царь или вообще владыка обширного государства, приходится преодолевать многие особые условия.
Приходится преодолеть и обманы исторической перспективы, умерить блеск искусственных ореолов и соблазны тех преувеличений, которые искажают все размеры.
Ношение круглых шляп, панталон и фраков, появившихся чуть ли не на второй день после смерти Павла, казались многим, и вполне искренне, началом новой эры и радостным сиянием взошедшей свободы.
Самые обыкновенные для обыкновенного человека проявления простого здравого смысла, когда их проявляет монарх, не только официально прославляются, как необыкновенная глубочайшая мудрость, но зачастую и в сферах неофициальных принимаются, как нечто исключительное, как признак ума и души необыкновенной.
Точно монархи должны говорить только глупости, — делать только бестактности, проявлять только жестокость. А если царь или король скажет умное слово, обнаружит такт или уклонится от ненужной жестокости, то это считается чуть ли не чудом, божьим даром, достойным особого прославления. /35/
Александр I был именно таким чудом, и прозван за это «благословенным».
Он иногда говорил умно и дельно, правда, почти не претворяя этих слов в дело, он бывал обаятелен в личных отношениях.
Много ли, однако, выиграла от этого Россия?
Впрочем, России-то Александр и не знал, да, пожалуй, и знать не хотел. Подобно бабушке своей, он был актером, но играл он, главным образом, не для России, а для Европы.
— Что скажет Европа? — этот вопрос занимал его прежде всего.
— Что скажет Россия? — этот вопрос не был для него ни так ясен, ни так прост, ни так интересен.
Что такое Россия?
Александр знал русское дворянство, преимущественно высший слой его. Он и не любил его, и презирал.
Александр близко видел знать, пресмыкавшуюся перед фаворитами Екатерины, он видел и знал все ее низкопоклонство, он видел слишком много примеров подлости, продажности, отвратительного холопства, он знал, как она, эта знать, обворовывала и грабила несчастную страну. Наконец, он знал, что эти знатные холопы путем военного заговора возвели на престол его бабушку, помогли ей убить деда и убили отца.
Эту «Россию» придворных фаворитов и их приспешников Александр хорошо знал, но ни любить ее, ни уважать, ни доверять ей, конечно, не мог.
Третьего сословия почти не было еще на Руси, а купцы считались сословием мошенников. А дальше была крестьянская и рабочая крепостная масса, люди, которых можно было покупать, продавать и выменивать на собак, да, напялив на них солдатские мундиры, забивать палками.
К этой темной массе коронованный эстет мог относиться только с истинно барской брезгливостью, а в лучшем случае с обидной жалостью, не лишенной того же чувства брезгливости. Было даже как-то /36/ неловко перед Европой, что ему приходится царствовать над такой массой «полудиких рабов».
Интереснее всего было удивлять всех вольнолюбивыми планами о преобразованиях, рядиться в либерализм англо-французского фасона и заниматься царственным спортом. Этот царственный спорт заключался в той игре в солдатики, страсть к которой Александр унаследовал от отца, в этой парадомании и в более тонкой и сложной игре дипломатической на европейской шахматной доске, так как тут можно было рисоваться перед Европой и попутно осуществлять свои родовые немецкие симпатии.
Все же Александр был почти чистокровный немец и Романовым назывался облыжно, как и все послепетровские цари.
Только по неизбывной иронии истории вышло так, что этот немец стал героем «отечественной войны».
Во дни Александра дипломатия, еще больше, чем в наши дни, была сплошным мошенничеством.
Это была шулерская игра с краплеными картами, с подсиживаниями и подлогами, и все дело было только в том, кто ловчее передернет карту.
Но так как в этой мошеннической игре короли были живые, как и тузы, и валеты, и проч., а ставкой были народы, страны и государства, то эта крупная азартная и шулерская игра считалась царственной забавой по преимуществу.
Вначале Александр был очень неловок в этой игре, но скоро он постиг ее хитрости и подвохи и оказался одним из самых крупных игроков за европейским карточным столом.
