«В минуту, когда губернский предводитель дворянства кончил свою речь, несколько голосов воскликнуло:
“Нет, не по четыре со ста, а по сту с тысячи, вооруженных и с продовольствием на три месяца”. Большинство собрания с громкими криками повторило эти слова. Государь благодарил в самых лестных выражениях».
«Теперь», — продолжает Ростопчин, — «надо уяснить поводы этой необыкновенной щедрости. Предложение губернского предводителя было справедливо и благоразумно; но два голоса, первые захотевшие дать больше, /51/ чем было предложено главою дворянства, принадлежали двум весьма различным лицам. Один был человек очень умный и предлагал меру, которая ему ничего не стоила: у него не было никакой собственности в Московской губернии. Другой, человек со здоровыми легкими, был подл, глуп и дурно принят при дворе. Он предлагал мне свой голос за честь быть приглашенному к императорскому обеду. И вот как можно увлечь собрания и как часто они решают и действуют по одному увлечению и без размышления. Как часто человек превознесен до небес газетами и биографиями за действие или слово, хотя, быть может, он тотчас же раскаялся в своем поступке или в слове, им произнесенном».
Купцов, напротив, Ростопчин очень хвалит за патриотизм.
«В эту минуту русский человек», — говорит он, — «выражал свои чувства свободно; он забывал, что он раб, и возмущался при мысли, что ему угрожает иноземное иго».
Тут же приводится следующий любопытный эпизод, характеризующий Аракчеева.
Когда Ростопчин доложил царю, что предложено 32.000 ратников и 2.400.000 руб. денег, Александр выразил свою радость и с чувством обнял его.
«Когда я вышел», — рассказывает Ростопчин, — «Аракчеев поздравил меня с тем, что я получил величайший знак милости государевой; “ибо — прибавил он — я служу с самого его воцарения, и он ни разу меня не обнял”. А Балашов сказал мне: “Будьте уверены, что граф никогда не забудет и никогда не простит вам этого объятия”. В ту минуту я смеялся, но впоследствии я имел верные доказательства, что министр полиции был прав и что он лучше меня знал графа Аракчеева».
С.Н. Глинка в своих воспоминаниях, написанных в чрезвычайно восторженном патриотическом тоне, между прочим замечает:
«Восторги и порывы жителей московских откликались только в присутствии Александра первого. С отбытием его на берега Невы, в ночь на 19 июля, полет душ осекся: Москва смолкла. В Москве весть об опасности отечества вызвала мгновенный порыв самоотречения. /52/ Казалось, что все это было и не было. Начали около себя оглядываться, думать, обдумывать; личность заполонила самоотречение. Не было страха, не было трепета, но была суетливость жизни и о жизни…»
В записках князя С.Г. Волконского (впоследствии декабриста) читаем:
«…Вопль чиновников, которым препятствовал Винценгероде делать закупки по фабричным ценам, и таковой же вопль господ помещиков, которые, как тогда, так и теперь, и всегда будут это делать, кричат об их патриотизме, но из того, что может поступить в их кошелек, не дадут ни алтына, — этот вопль нашел приют и в Питере…»
А дальше о личном докладе у царя, к которому повез его Аракчеев, кн. Волконский пишет:
«Тут он (царь) сделал мне следующие вопросы: 1) Каков дух армии? — Я ему отвечал: “Государь. От главнокомандующего до всякого солдата все готовы положить свою жизнь к защите отечества и вашего императорского величества”. 2) А дух народный? — На это я ему отвечал: “Государь, вы должны гордиться ими: каждый крестьянин — герой, преданный отечеству и вам”. 3) А дворянство? — “Государь”, — сказал я ему: — “стыжусь, что принадлежу к нему, — было много слов, а на деле ничего”…»
Как известно, однако, положение крестьян, так геройски отстоявших родину, не только не улучшилось после Отечественной войны, но даже ухудшилось. Они остались такими же крепостными, но более разоренными, еще более нищими и еще более угнетаемыми и разорившимися, и не разорившимися помещиками.
По словам Бестужева, ратники, возвратясь в домы, говорили: «Мы проливали кровь, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа».
После А.С. Грибоедова остался эскизный набросок плана задуманной им драмы о 1812 годе.
Героем драмы предполагался крепостной М.
В плане намечены, между прочим, такие сцены:
«Наполеон в тереме царей в Москве, в лунную ночь, пред окном. /53/
…Размышление о юном, первообразном сем народе, об особенностях его одежды, зданий, веры, нравов. Себе сам преданный, — что бы он мог произвести.
Село под Москвой. Сельская картина. Является М. Всеобщее ополчение без дворян. (Трусость служителей правительства — выставлена или нет, как случится).
Подвиги М.
Эпилог.
Вильна. Отличия, искательства: вся поэзия великих подвигов исчезает. М. в пренебрежении у военачальников. Отпускается во свояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию.
Село или развалины Москвы. Прежние мерзости.
М. возвращается под палку господина, который хочет ему обрить бороду. Отчаяние… Самоубийство».
Когда России пришла на помощь суровая зима 1812 г., исправив все ошибки генералов, и ни одного неприятельского воина не осталось на русской земле, благоразумным людям казалось, что война, которую без нужды накликал на Россию Александр своей неловкой и слишком хитрой дипломатической игрой, — кончена. Но не так думал Александр. Азарт игрока опять возгорелся в нем, война была перенесена за пределы России и солдаты разоренной страны опять должны были своею кровью платить за царственную игру, за чужие и чуждые им интересы… /54/
9. После «Отечественной войны»
«Борьба военных ошибок» — как называет участник похода адъютант Наполеона, гр. Де-Сегюр, войну 12-гo года, — кончилась. Потому, ли что ошибок со стороны французов было больше, чем с нашей стороны, потому ли, что в чужой, далекой стране ошибки Наполеона были губительнее, победа осталась на стороне России…
Победоносная Россия еще больше обеднела, финансы пришли в еще большее расстройство, крепостное право осталось во всей своей незыблемости, крестьяне не имели ни организаций, ни вожаков, чтобы использовать плоды своих подвигов и трудов, и сотни тысяч из них, опять плохо одетые, плохо обутые, плохо кормленные, вынуждены были класть животы во славу ненужной ни им, ни России европейской высокой политики.
О том, как жилось тогда в победоносной армии солдату, имеются многочисленные свидетельства современников, очевидцев и участников.
Очень интересно освещают это записки полковника Карпова.
Полковник этот плохо справляется с русской грамотой, но от записок его веет непосредственностью и правдивостью умного и наблюдательного человека.
Говоря о трудных работах, которые приходилось солдатам проделывать в Кронштадте в 1807-8 гг., полковник замечает:
«Через вышесказанную работу народ чрезвычайно изнурился силами по трудности работ, недоставало положенного провианта на каждый месяц на 10 или на /55/ 8 дней продовольствия; исключая 2 четвериков муки и полутора гранца круп, ничего не производилось, приварок покупался из артельных солдатских денег, не более в треть года мог каждый солдат издерживать по 1 р. 50 коп. ассигн., дороговизна же была чрезвычайно дорога…»
«Доведенные вышеописанным содержанием до крайности и от трудности работ, возникли болезни, так что из 200 человек людей умирало в месяц в госпиталях по 7 и 8 человек…»
«При отправлении из г. Выборга, пройдя один переход, отправлено было назад в Выборг отморозивших в переходе руки и ноги, кои из них померли и некоторым отрезали ноги. Эта была причина бережливости казны, потому что мы в том году не получали амуниции…»
«Все войска, бывшие в 1810 г. в Кронштадте, были подобны нищим, особенно пехотные солдаты, которые даже к нам в казармы приходили просить милостыни…»
