Дело велось чрезвычайно секретно, крепостники мобилизовали все свои силы, чтобы отвратить от России такой ужас, и когда вопрос должен был, наконец, рассматриваться в Государственном Совете, стало известно, опять-таки по секрету, что на собрание приедет Николай.
Царь действительно приехал и произнес речь.
Скромный проект Киселева был, конечно, отвергнут, и по предложению Николая дело должно было свестись только к «улучшению» старого александровского закона 1803 г. о свободных хлебопашцах, само же «улучшение» заключалось в устранении «вредного начала» этого закона — отчуждения от помещиков (заметим — только по их собственной воле) поземельной собственности, «которую», — сказал Николай, — «столько по всему желательно видеть навсегда неприкосновенною в руках дворянства — мысль, от которой я никогда не отступлю».
Проект нового разъяснения закона о свободных хлебопашцах уже тем был хорош, по мнению Николая, что «без всякого даже вида нововведения дает каждому благонамеренному владельцу способы улучшить положение его крестьян».
Николай в начале своей речи отметил:
«Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное /77/ и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным».
Эта мысль, впрочем, была гораздо ярче выражена известным идеологом реакции и апологетом абсолютной монархии де-Местром, вдохновлявшим некоторых реакционеров александровского царствования.
Определяя французскую революцию, де-Местр гoворит:
«Это была великая и страшная проповедь божественного провидения к людям. Проповедь эта имела два пункта. Первый: революция происходит только от злоупотребления правительства. Это — по адресу государей. Второй пункт: но злоупотребления все-таки лучше революции. Это — по адресу народов».
Все же, даже при издании такого указа, который лишал крестьян возможности приобретения надела в собственность, даже по добровольному соглашению с ними помещика, Николай счел необходимым успокоить помещиков особыми разъяснительными циркулярами губернаторам.
Николай обладал железной волей и огромной самоуверенностью, но вечный страх был сильнее и его воли, и его самомнения.
Николай боялся и дворянства, и крестьянства.
Когда во время прений по поводу изменения или «разъяснения» александровского закона о свободных хлебопашцах, Д.В. Голицын доказывал, что договоры, завися всецело от воли помещика, едва ли будут заключаемы, и предложил ограничить власть помещиков введением инвентарей, Николай возразил:
«Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказать помещикам заключать договоры».
С другой стороны, Николай понимал, что основой всего его могущества все же является крестьянство, дающее государству и средства, и военную силу. Натуральное хозяйство давно отжило свой век, денежное не могло развиться на крепостном труде. А денег нужно было много и на бесчисленное чиновничество, и, главное, на содержание войска, и на все войны /78/ усмирения и военные затеи, которые были ближе всего и дороже всего сердцу Николая.
Крепостной народ был, конечно, беден и с необычайным разорительным напряжением мог оплачивать великодержавное могущество России. Даже рекруты, которых поставлял истощенный народ, давали огромный процент слабых, заморенных людей, что царю, страстному любителю солдатчины, было очень хорошо известно.
В лице декабристов он уничтожил целый слой лучших русских людей, и этой своей «победой» он морально и умственно обездолил и дворянство, и себя, и современную ему Россию.
Той же России, которая вопреки всему и, прежде всего, вопреки ему и его системе, в это время народилась, России, которая выставила Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Шевченко, Достоевского и Тургенева, Герцена, Грановского и Белинского, этой России Николай не знал и не понимал, а когда он наталкивался на представителей этой враждебной ему стихии, он расправлялся с нею по-военному. Пушкин был отдан на съедение жандарму Бенкендорфу, Шевченко и Полежаев сданы в солдаты с воспрещением писать, Тургенев посажен на съезжую за письмо о смерти Гоголя и т.п.
На всю Россию Николай смотрел сквозь призму солдатчины. Вся страна представлялась ему обширнейшей в мире казармой, в которой он сам был строгим, но рачительным отцом-командиром.
Он сам говорил, что военные упражнения, парады и проч. — величайшая радость и наслаждение его жизни. И это с раннего детства. Его мать даже пыталась бороться с этим пристрастием, но все условия воспитания питали и поддерживали эту страсть.
С трехлетнего возраста его стали облачать в военные мундиры, хотя он тогда еще панически боялся стрельбы, боялся даже ступить на маленький фрегат, стоявший в Павловске.
Относительно военных мундиров, в которые рядили его с пяти и шести-летнего возраста, имеются любопытные /79/ свидетельства в дворцовых приходорасходных книгах того времени.
В книге за 1802 год показано, что великому князю Николаю Павловичу сшито, кроме прочего платья, 16 измайловских мундиров, взято 36 звезд ордена св. Андрея Первозванного, и куплено от купцов 113 аршин лент того же ордена.
В следующем, 1803 году сшито опять 16 измайловских мундиров, 10 шкиперских, 37 пар разного платья и 11 фраков (кроме сюртуков и проч. — это все для семилетнего карапуза). Андреевских звезд заготовлено было 72, анненской ленты куплено было 15 аршин. В 1804 году сделано 12 измайловских мундиров, 29 фраков и проч. Андреевских звезд опять 72. В 1805 году — 11 измайловских мундиров, 30 фраков, 72 андреевских звезды, куплено 47 аршин андреевской ленты и 36 аршин александровской и т.д.
Между тем ребенок в обычное время носил обыкновенную детскую одежду. Все это дает яркое представление о дворцовом хозяйстве.
Мундиров, фраков, шелковых и бархатных костюмов, звезд и лент было столько, что можно было одеть и разукрасить целый воспитательный дом. Нянь и дядек, бонн и гувернеров, воспитателей и воспитательниц тоже был чуть ли не целый полк, но и клопов в спальне маленьких великих князей было немало. И в дворцовых расходных ведомостях, наряду со звездами и лентами, фигурируют расходы на снадобья для истребления клопов, и эти расходы так же повторяются, как и расходы на орденские звезды для малышей.
О воспитательной системе можно судить по тому, что розги употреблялись часто, а воспитатель граф Ламсдорф не только бил детей Николая и Михаила линейками и ружейными шомполами, но, впадая в ярость, хватал маленького Николая за грудь или за воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств.
И, ставши императором, Николай старался всю Россию втиснуть в мундир и учить уму-разуму из-под /80/ палки, и больше всего дорожил в людях военной выправкой.
Точно те прусские офицеры, о которых Гейне сказал:
Они в выправке рьяной
Так подтянуты прямо,
Как будто те палки они проглотили,
Которыми их так усердно лупили. /81/
3. Испуганное пугало
Стихийное стремление Московской Руси к самоопределению себя как государства европейского, стремление, осознанное еще до Петра многими русскими людьми, вызвало, между прочим, и создание постоянной армии по европейскому образцу. Для европейской России были созданы даже две армии: военный регламент создал армию для внешнего употребления, армию пороха и железа, а табель о рангах создала армию для внутреннего употребления, армию чернил и бумаги.
Ни в одном сочинении по истории, общей ли или истории культуры, ни в одном хронологическом указателе, перечисляющем открытия и изобретения человеческого гения, вы не найдете самого изумительного, самого чудесного и чуть ли не самого древнего из этих достижений человеческого ума. Ни в одном из исторических сочинений вы не найдете прямого указания на то, что одним из самых замечательных, самых чудесных изобретений — является казарма, солдатчина.
