Человек сороковых годов оказался, в конце концов, одним из тех «лишних людей», — которых рождала историческая нескладица русской жизни…

Николай I хотел уничтожить крепостное право, но так, чтобы не причинить ни малейшего ущерба, ни малейшей обиды помещикам, и за 30 лет ничего, конечно, не мог в этом смысле придумать.

Александр II решил, что надо освободить, хотя бы пришлось наполовину обидеть помещика и наполовину мужика. И получил нищее, обобранное крестьянство и растерявшееся, разорившееся дворянство. И помещики, и крестьяне одинаково чувствовали себя обманутыми. /109/

Естественным дополнением или продолжением крестьянской реформы была реформа земская, или реформа местного самоуправления. И на эту реформу дворянство, правившее в центре, наложило свою тяжелую руку.

В цензовом земстве крестьяне, т.е. огромное большинство населения, были везде в меньшинстве и, следовательно, в полной зависимости от дворянского большинства.

Кроме того, земству были предоставлены только местные хозяйственные функции, причем администрации, т.е. дворянской бюрократии с губернатором во главе, были даны над земством обширные права. И земству приходилось затрачивать значительную часть своей энергии не на прямое дело устроения местной жизни, а на борьбу с притязаниями, произволом, а частью прямо и с непониманием и злонамеренностью администрации или попросту с губернаторским самодержавием.

Губернаторы, часто люди чужие, выслужившиеся в петербургских канцеляриях или в воинских казармах и на плац-парадах, к которым также наследственное «влечение, род недуга» питал и «либеральный» Александр, либо получавшие губернаторские места «по тетушкиной протекции», — как водится, ничего не понимали ни в деле самоуправления, ни в делах хозяйственных, ни в местных особенностях.

Лучшими губернаторами были те, которые /110/ «вышивали по тюлю» и ничего другого не делали. Но таких «идеальных» губернаторов было немного. Большей частью губернаторы старались возмещать свое незнание и непонимание проявлением «твердой власти», тем более что прерогативами этой власти они были снабжены в преизбыточных размерах.

Собрание административных анекдотов губернаторского управления составило бы многотомное сочинение для юмористического времяпрепровождения.

Но результаты деятельности всех этих хлыщей, недорослей и бюрократов, полковников, наживавшихся на солдатских и лошадиных пайках и обиженных производством в генералы, отстранявшихся от непосредственного хозяйничанья, помпадуров, получивших воспитание в конюшнях и прошедших полный курс образования в танцклассах — были очень печальны для земского дела.

Щедрин, сам некогда бывший вице-губернатором, горько осмеивал эту комедию самоуправления, призванного к «лужению рукомойников» в больницах.

Впрочем, была одна реформа, разработка которой была почти всецело произведена не враждебными руками. И реформа эта была лучшим достижением первого периода царствования Александра II.

Это была реформа судебная.

Вся колоссальная работа составления новых судебных уставов была проделана с необычайной скоростью, в одиннадцать месяцев. Это был какой-то светлый порыв, единый и цельный, озаренный удивительным воодушевлением. В некоторых отношениях эта реформа шла дальше своих европейских образцов, напр., выборное начало мирового суда, что имелось до того только в Америке.

Эта творческая работа вышла такой добротной, такой цельной и слитной, что потребовались почти сороколетние усилия реакции, чтобы постепенно испакостить ее и низвести до общего уровня бюрократически-полицейского строя.

Старый дореформенный суд наш был до того гнусен, до того безобразен, что никакие частичные исправления были совершенно немыслимы. Об этом не было /111/ двух мнений. Оставалось только выкинуть за борт государственного корабля этот гнилой хлам и создать нечто новое. Тут крепостники ничего не могли поделать, прежде всего, по своему невежеству и некомпетентности. Притом, тут уж не так непосредственно были задеты материальные классовые интересы или, по крайней мере, задетость их не так ярко бросалась в глаза.

Одним словом, крепостники проглядели, царь, сентиментально увлекшийся словами о «суде правом, скором, милостивом и равным для всех», недоглядел, и в 1864-1866 гг. совершилась самая крупная ошибка царствования Александра II.

Судебные уставы 1864 г. совершенно не укладывались в рамки того полицейско-бюрократического строя, от сущности и основ которого Александр и не думал отказываться. Получилась какая-то наглядная несообразность, государственная дисгармония в системе царского самодержавия.

Александр вполне понял свою ошибку только через много лет, после оправдания судом присяжных Веры Засулич.

Первоначальная цельность судебной реформы тем более удивительна, что время ее разработки и введения относится к годам уже начинавшей обозначаться реакции после польского восстания.

Поляки упорно не желали считать себя счастливыми даже под самодержавно-либеральным скипетром русского царя.

Былой блеск «Речи Посполитой», эта золотая мечта панства, непрестанно тревожил польские сердца и туманил головы. Паны ждали от Александра, по крайней мере, восстановления отнятой у них Николаем конституции, но Александр, по-видимому, руководился известной французской поговоркой о самой красивой девушке… Не думая о конституции для России, он не считал возможным даровать конституцию Польше. Правда, в Финляндии какая-то двусмысленная конституция была, но там ее никто не отменял, хотя Николай и не собирал сейма, да Финляндия тогда ведь и не бунтовала.

Польские паны подняли восстание, но только тогда /112/ они обещали дать своим «хлопам» землю. Было поздно. Вышло по поговорке, которая панам — любителям охоты — должна была быть хорошо известна: на охоту ехать — собак кормить.

При таких условиях польское восстание, не поддержанное ни польским, ни литовским крестьянством, не трудно было подавить. И дождались польские паны такого срама, что землю польским и литовским крестьянам дали, из политических видов, русские варвары, эмиссары царского правительства.

Александр при подавлении польского восстания обнаружил, в какой мере свойственны были ему родовые черты Романовых. У Александра I нашлись такие исполнители, как Аракчеев или полковник Шварц, — прославившийся командир Семеновского полка. У Александра II нашелся такой усмиритель, как Михаил Муравьев.

При назначении Муравьева «добряк» Александр ни мало не ошибался. Он знал, кого назначает. Этот раскаявшийся член Союза Благоденствия, привлеченный было даже к следствию о декабристах, имел совершенно определенную известность.

Даже в жестокое царствование Николая Муравьев сумел выделиться зверскими истязаниями крестьян Курской губернии, где он в качестве губернатора прославился особо нещадным взысканием недоимок.

Знал Александр Муравьева и по его деятельности в столь близком «любвеобильному сердцу» царя деле освобождения крестьян. Там Муравьев открыто выступал, как самый заядлый, самый непримиримый крепостник и враг освобождения.

Такой жестокости и такого кровожадного издевательства над побежденными, какие проявил в Вильне Муравьев-вешатель, не было проявлено даже во времена Николая. Александр положительно превзошел своего «незабвенного» родителя.

Сжигались дотла целые селения, причем жители отправлялись в Сибирь поголовно, не исключая женщин и детей.

Продолжались эти неистовства целых два года, после /113/ чего Александр возвел Муравьева в графское достоинство.

Наряду с этими действиями Муравьева в Литве шла реформаторская деятельность в области поземельных отношений в Польше.

Освобождение крестьян в России Александр откровенно мотивировал тем, что лучше сделать это сверху, чем дождаться, чтобы оно само собою совершилось снизу.