Коронованный Тарас Скотинин стал искать опоры в исторических недорослях дворянского сословия.

Все, что было здорового, жизнеспособного в дворянстве, давно вырвалось из рамок сословных интересов и сословного бытия.

Остались и крепко держались за старое либо Митрофанушки, которые все мечтали куда-то доехать в «карете прошлого», причем, куда ехать, они точно не знали, ведь географии они не учились: «все равно извозчик довезет»; истории они не понимали, ибо искренно принимали за историю россказни старой нянюшки, арифметики не одолели, да и не считали нужным, все равно в Земельном банке расчет за них сделают.

Да еще крепко держались за сословные рамки те дворянские последыши, которые прошли полный курс наук у Донона и Контана и процесс исторический простодушно смешивали с процессом пищеварения.

И недоросли, и последыши дворянские шли единым фронтом и общая платформа была у них — непомерный, ненасытный аппетит. /151/

Как ни велика Россия, им все казалось, что ее мало для пополнения их дворянских утроб, и они все поглядывали, где что плохо лежит и нельзя ли кого-нибудь или что-нибудь еще слопать. Отсюда необычайная агрессивность так называемой внешней политики.

Нельзя ли облагодетельствовать предварительной цензурой, положением об усиленной охране и еврейскими погромами, например, «родственную и единоверную Галицию»? Нельзя ли и там воспретить употребление малорусского языка и празднование памяти Шевченко?

Отобрать церковные имущества, например, удалось только у русских армян, а сколько еще их в Турецкой Армении. Нельзя ли и их включить в пределы досягаемости?

Русских мужиков довести до нищеты удалось вполне, а ведь есть еще на свете мужики турецкие, среднеазиатские, персидские, корейские, маньчжурские. Нельзя ли и их стричь во славу русского «первенствующего сословия»?

Для всех этих вожделений в области политики внутренней и внешней создана была идеология «истинно русского», т.е. преимущественно великорусского «патриотизма», и понятие это до того было захватано грязными руками, что люди брезгливые прикасались к нему не иначе, как заворачивая его в кавычки.

Вся политика Александра III, и внешняя, и, в особенности, внутренняя, в одном отношении очень выгодно отличается от политики других Александров, первого и второго. Она была чужда колебаний и противоречий, она не знала никаких зигзагов и поворотов, не было в этой политике ничего неопределенного и неожиданного. Она была, эта политика, вполне последовательна, выдержанна и цельна. В этом отношении она ближе всего по своему стилю подходила к политике Николая I. Но так как эти две однотипные политики отделяет полвека, а за это полустолетие Россия продолжала стихийно расти, то политика Александра III отражалась на живом организме страны еще болезненнее, еще мучительнее. /152/

Решительно ничего творческого в этой политике не было. Это было переживание и пережевывание, с одной стороны, уже бесповоротно осужденной историей политики Николая I, с другой — дальнейшее развитие и продолжение того раскаяния в реформах, которое так сильно захватило душу «царя-освободителя» уже тогда, когда он еще «башмаков не износил», в которых шел за гробом крепостничества.

Чтобы «укрепить самодержавие», надо было обрести для него прочную опору, надо было создать класс людей, материально связанных с царизмом. Так как ни к какой творческой идее Александр не был способен, то он и тут ничего нового, более соответствующего духу времени, придумать не мог. Ни на крестьянство, ни на народившуюся буржуазию Александр опереться и не пробовал. Тут надо было бы изыскивать новые пути, пустить в ход новые приемы. Гораздо проще и легче казалось идти старым, традиционным, давно проторенным путем, т.е. опору искать в дворянстве. Для этого прежде всего надо было по возможности загладить историческую ошибку 19 февраля 1861 г.

Это исправление шло почти одновременно в двух направлениях. С одной стороны, пришлось считаться с глухим недовольством и даже брожением в крестьянской массе, особенно усилившимся после войны 1877-78 гг. Надо было в пределах существующего, во-первых, пресечь всякие крестьянские мечтания о прирезке земли, во-вторых, несколько ослабить экономическую петлю на шее крестьянства, затянутую при упразднении крепостной зависимости.

В декабре 1880 г. переход крестьян на выкуп был объявлен обязательным, причем выкупные платежи были понижены довольно значительно. В мае 1882 г. была понижена подушная подать, а в 1885 г. совершенно уничтожена. В 1882 г. был учрежден крестьянский поземельный банк. Этим достигались две цели. Крестьяне, преимущественно более состоятельные, получили возможность расширить свое землепользование, а дворянские земли, благодаря увеличившемуся на них спросу, поднялись в цене. /153/

Результаты, впрочем, получились довольно неожиданные для авторов этих мероприятий.

Так как господа дворяне в массе так-таки и не научились хозяйничать и никак не могли приспособиться к вольно-наемному труду, то началась такая усиленная распродажа дворянских имений, что обезземеление дворянства стало вопросом недалекого времени.

Пришлось крестьянскому банку сократиться, а в 1885 г., к столетию жалованной грамоты дворянству, приступлено было к учреждению Дворянского банка с исключительными льготами для заемщиков. Это несколько замедлило процесс ликвидации дворянского землевладения, но способствовало быстрому превращению почти всего поместного дворянства в безнадежных неплательщиков, которых приходилось беспрестанно поддерживать на счет того же мужика. А чтобы мужика крепче прибрать к рукам, он вновь был отдан под начало и опеку дворянства.

Была учреждена новая должность земских начальников, обязательно из потомственных дворян. Этим начальникам дана была власть административная и власть судебная, и это смешение властей поглотило и все зачатки крестьянского самоуправления, и судебные функции выборного мирового суда. Одновременно с этим была учреждена специальная сельская опричнина, в виде целой армии урядников.

Естественно, что дворяне-хозяева и вообще дворяне более или менее культурные на полицейские должности земских начальников не шли, а шли туда Ноздревы и отставные корнеты Отлетаевы, вообще люди типа «ташкентцев».

Это называлось созданием «власти, близкой к народу». И, действительно, власть эта была близка, зачастую даже слишком близка, вплоть до рукоприкладства. Опозоренный красный дворянский околыш стал бичем крестьянского быта. В свое время барин-помещик как-никак был связан и материально, и общностью многих интересов со своими крестьянами. А налетный барин, земский начальник, никаких органически почвенных связей с подчиненными ему крестьянами, большей частью, не имел, и так как в земские начальники шли /154/ большей частью, дворяне-неудачники, то они и вымещали все обиды своей неудачной жизни на безответственных крестьянских спинах.

В этом же духе, в духе сословном, проникнутом началами крепостничества, последовательно шло все законодательство Александра III, вдохновляемого Победоносцевым, Д. Толстым и всею, на все готовой, бюрократией.

К крестьянам отношения складывались исключительно по принципу: «ен достанет».

А для того, чтобы «ен» доставал беспрекословно, он был стиснут и дворянской опекой, и государственной властью, которая признавала в крестьянстве строго обособленное сословие, обязанное кормить всех: и царя, и его дворню, т.е. дворянство, за которым закреплено было вновь это пошатнувшееся было его почетное положение, и бесчисленную бюрократию, и, конечно, давать пушечное мясо, содержать армии и флоты, полицию и юстицию, одним словом, помимо всего, еще тащить на своей спине тот тяжелый крест, на котором его же распинали…

Обратно прикрепить крестьян к помещикам было уже невозможно. Выполнимее было поставить крестьянство в крепостную зависимость от государства. И в этом направлении шла вся внутренняя политика. Земские начальники и урядники были только отдельными звеньями этой цепи.

Надо было, в интересах государственного крепостничества, прикрепить крестьян к земле, и это было отчасти достигнуто затруднениями для выхода из общины. Затруднена была выдача крестьянам паспортов. Домохозяева могли получать паспорта только с согласия схода, подчиненного земскому начальнику, а другие члены крестьянского двора могли получать паспорта только с согласия земского начальника.