Маятник, казалось, вновь качнулся. Новость о примирении папы с Венецией его союзники по коалиции восприняли без особого энтузиазма. Бросалось в глаза отсутствие во время церемонии послов Франции, Священной Римской империи и Испании при Святом престоле, хотя все они в то время находились в Риме. Несмотря на то что Юлий официально не прилагал усилий для выхода из союза, вскоре стали известны его слова о том, что снятием отлучения с Венеции он вонзил нож в сердце французскому королю — наглядное свидетельство того, что теперь папа рассматривал скорее Францию, нежели Венецию, как главное препятствие на пути осуществления его итальянской политики и что он, по сути дела, сменил позицию. К середине лета 1510 года поворот в его политике стал окончательным, определилась его новая ориентация. Его отношения с Венецией урегулировались; теперь настала очередь Франции.

По всем статьям действия Юлия выглядели весьма сомнительно. Уговорив Францию взяться за оружие против Венеции, он теперь отказал ей в тех выгодах, которые сам ей и обещал, обратив против нее всю ту силу и злость, которые прежде испытали на себе венецианцы. Кроме того, он начал переговоры с императором, стремясь настроить его против бывшего своего союзника. Этот призыв — о нем постоянно вспоминают, защищая Юлия II, его позднейшие апологеты, поскольку он имел конечной целью освобождение Италии от иноземных завоевателей, — звучал бы более убедительно, если бы он сам первым не приглашал этих завоевателей.

Во всяком случае, Юлий руководствовался иными мотивами при неожиданной смене политического курса. Первоначально имея целью консолидацию папского государства, он теперь направил свои усилия на расширение его с помощью аннексии герцогства Феррара. Герцог Альфонсо в последние годы оказался в роли чуть ли не слуги французского короля. Его солеварни в Комаччо конкурировали с папскими солеварнями в Червии; наконец, поскольку его женой была Лукреция Борджиа, он являлся зятем Александра VI — факт, который уже сам по себе был предосудительным в глазах папы. В булле, распространенной по всем христианским странам и составленной в выражениях, от которых и у святого Петра Мученика[217], услышь он их, встали бы волосы дыбом, злополучный герцог был предан анафеме и отлучен от церкви.

В начале осени 1510 года папа Юлий питал самые большие надежды на будущее. Объединенные папско-венецианские силы в середине августа без труда завладели Моденой, да и в отношении Феррары, хотя она и была хорошо укреплена, имелись серьезные основания полагать, что против правильной осады она не устоит. Папа решил лично участвовать в походе, поспешил на север и в конце сентября достиг Болоньи. Ее жители оказали ему весьма холодный прием. Со времени изгнания Бентивольо в 1506 году ими управляли из рук вон плохо, их эксплуатировали представители папы, а ситуация постоянно пребывала на грани открытого восстания. Правителя Болоньи, кардинала Франческо Али-дози, вызвали в Рим, где ему пришлось отвечать на обвинения в казнокрадстве, и его оправдали только после вмешательства самого папы, чья неизменная благосклонность к этому столь откровенно порочному человеку могла объясняться, как шептались по углам в Риме, только их гомосексуальной связью. Однако напряженность в городе отошла на второй план из-за куда более серьезных осложнений. В начале октября французская армия под командованием французского же вице-короля Милана сеньора де Шомона двигалась на юг из Ломбардии, стремительно приближаясь к Болонье. К 18-му числу им оставалось всего три мили до городских ворот.

Папа Юлий, прикованный к постели сильным приступом лихорадки, да еще находясь в глубоко враждебном ему городе и зная, что у него не более сотни людей, на которых он может положиться, решил, что все потеряно. «О, che ruina é la nostra!»[218] — как говорят, простонал он. Его обещания жителям Болоньи, что они будут освобождены от налогов в обмен на их поддержку, не вызвали энтузиазма; и он уже начал мирные переговоры с французами, когда в одиннадцатом часу подоспели подкрепления сразу с двух сторон: венецианская легкая кавалерия, а также отряд неаполитанцев, отправленный королем Фердинандом в знак благодарности за его недавнее признание папой[219]. Папа вновь преисполнился уверенности. Теперь ни о каких мирных переговорах не могло идти и речи. Де Шомона, который в последний момент стал испытывать колебания, стоит ли налагать руки на персону папы, убедили отступиться, что, однако, не помешало Юлию, когда тот еще только удалялся, бросить ему вслед слова отлучения.

Трудно хоть немного не посочувствовать сеньору де Шомону. Его преследовала злая судьба. Мы все время видим его накануне большой победы, но та раз за разом ускользает от него. Кроме того, он не раз попадал в смешное положение. Когда Юлий осаждал Мирандолу, де Шомон дважды задерживался: в первый раз когда ему в нос попал метко брошенный снежок, в который оказался закатан камень, а на следующий день он свалился с лошади в реку и едва не утонул из-за тяжелых доспехов. Он три дня приходил в себя, находясь всего в шестнадцати милях от осажденного замка, в результате чего Мирандола пала. Месяц спустя его попытка отбить ее полностью провалилась, и 11 марта 1511 года в возрасте тридцати восьми лет он скончался от неожиданной болезни, которую он (но больше никто) приписал действию яда, всего за семь часов до прибытия папского послания о снятии с него церковного отлучения.

Но к этому времени герцог Феррарский, которого не слишком тяготило папское проклятие, одержал блестящую победу над папскими войсками, которые двигались в нижнем течении реки По, и Юлию пришлось вновь перейти к обороне. В середине мая преемник де Шомона, Джан Джакомо Тривульцио, вторично выступил в поход на Болонью. При его приближении жители города, увидев шанс раз и навсегда избавиться от ненавистного кардинала Алидози, подняли восстание. Кардинал впал в панику и, спасая свою жизнь, обратился в бегство, даже не позаботившись предупредить ни герцога Урбино, располагавшегося лагерем вместе с папскими войсками на западных подступах, ни венецианцев, стоявших в одной-двух милях к югу. В итоге 23 мая Тривульцио вступил в Болонью со своей армией и восстановил Бентивольо в его прежнем статусе.

Кардинал Алидози, у которого при отсутствии других добродетелей было хотя бы чувство стыда, засел в замке Риво, чтобы избежать ярости папы; однако он напрасно беспокоился. Юлий, благоразумно отступивший за несколько дней до этого в Равенну, не выказывал ни малейших признаков гнева. Даже теперь папа не мог думать, что его любимый друг виноват: он без колебаний возложил всю ответственность за катастрофу на герцога Урбино, от которого он немедленно потребовал, чтобы тот предстал перед ним. Последовал разговор, в результате которого давнее презрение герцога к Алидози, за чью трусость его собирались теперь сделать козлом отпущения, вряд ли убавилось. Поэтому когда он вышел на улицу и лицом к лицу столкнулся со своим старым врагом, то его охватило бешенство. Стащив кардинала с мула, герцог напал на него с мечом. Свита Алидози, думая, что он действует по приказу папы, колебалась, не зная, стоит ли ей вмешиваться, а осмелилась приблизиться только тогда, когда герцог залез на коня и отправился в Урбино, оставив их господина лежать мертвым в пыли.

Горе папы из-за смерти его фаворита, как мы читаем в источниках, страшно было видеть. Безутешно рыдая, не желая слушать слов сочувствия, он отказывался оставаться в Равенне, и его понесли в Римини в закрытых носилках, из-за задернутых занавесок которых отчетливо слышались его рыдания. Однако судьба готовила ему новые удары. Мирандола, покорение которой он считал делом чести, уже неделю или две находилась в руках Тривульцио. Деморализованная и дезорганизованная папская армия, к тому же лишившаяся командующего, распадалась. С отвоеванием Болоньи путь для захвата французами всех церковных земель, за которые он так много и активно боролся, был открыт. Все труды последних восьми лет пошли прахом. И теперь в Римини папа увидел прокламацию, прибитую к дверям церкви Святого Франциска и подписанную не менее чем девятью кардиналами, поддержанными Максимилианом и Людовиком Французским, где объявлялось, что 1 сентября в Пизе должен состояться Вселенский собор, призванный расследовать злоупотребления, имевшие место во время его понтификата, и устранить их последствия.