Как только авангард сицилийской армии показался на холмах, папа отправил своего канцлера, Роланда Сиенского, и двух других кардиналов, чтобы приветствовать короля и от имени святого Петра предложить прекратить дальнейшую вражду Их приняли, как и полагалось, весьма почтительно, и в Беневенто начались официальные переговоры. Дело продвигалось с трудом. Сила была на стороне сицилийцев, и они выдвигали жесткие условия, однако папская сторона сражалась за каждую пядь. Соглашения удалось достичь только 18 июня 1156 года. Вильгельм признал права папы на значительно большую территорию, нежели когда-либо, в обмен на выплату ежегодной дани. Со своей стороны он признал папу своим феодальным сюзереном, однако не было никаких сомнений, какая сторона больше от этого выигрывала. Достаточно посмотреть, каким языком папа выражает в документе свое согласие:
«Вильгельм, славный король Сицилии и возлюбленнейший сын во Христе, блистательнейший в своих богатстве и свершениях среди всех королей и выдающийся муж сего века, слава имени которого дошла до крайних пределов земли по причине Вашей непоколебимой справедливости, мир, который Вы возвратили своим подданным, и страх, который Ваши величайшие деяния вселили в сердца всех врагов Христова имени…».
Даже если сделать скидку на традиционные литературные гиперболы того времени, трудно себе представить, что Адриан ставил подпись под таким документом, не испытывая унижения. Он был папой всего восемнадцать месяцев, однако уже познал горечь одиночества, предательства и изгнания, и даже его широкие плечи начали уставать. Теперь он появляется перед нами совершенно в ином свете, нежели тогда, когда он наложил на Рим интердикт или проявил свою волю, когда имел дело с Фридрихом всего двенадцать месяцев назад. Возможно, лучше всех описал его настроение Иоанн Солсберийский:
«Я призываю господина [моего] Адриана в свидетели, что никто не был несчастнее римского понтифика и никто не попадал в более тягостное положение, нежели он… Он утверждает, что папский престол усеян шипами, что его мантия изобилует иглами столь острыми, что это тяготило бы и угнетало [даже] самые широкие плечи… и что не побойся он пойти против воли Господа, то никогда не покинул бы родную Англию».
Легко себе представить ярость Фридриха Барбароссы, когда он узнал о соглашении в Беневенто. Разве Адриан не дал ему персональное обязательство, что не будет заключать сепаратное соглашение с королем Сицилии? Разве он не подписал договор о мире и дружбе — более того, договор, по которому он не только признавал претензии Вильгельма на корону, но и даровал ему в церковных делах привилегии, намного превосходившие те, какими пользовался сам император? По какому праву Адриан так щедро раздавал другим имперские территории?
Прошло совсем немного времени, и его худшие опасения подтвердились. В октябре 1157 года он созвал имперский съезд в Безансоне. Представители съехались в город отовсюду: из Франции и Италии, из Испании и Англии и, конечно, от папы. Однако эффект от всех мероприятий Фридриха оказался несколько подпорчен, когда в присутствии папских легатов было зачитано послание, которое они привезли с собой от своего повелителя. Вместо обычных приветствий и поздравлений папа выбрал этот момент из всех возможных для того, чтобы излить свои жалобы в самых сильных выражениях. На пожилого архиепископа Лундского во время путешествия по территории империи напали разбойники, отобрали все, что у него было, и пленили его самого ради получения выкупа. Этот возмутительный случай был серьезен уже сам по себе, однако он усугублялся еще и тем, что император, хотя и знал о случившемся во всех деталях, не принял никаких мер к тому, чтобы по справедливости взыскать с виновных[114]. Говоря о более общих предметах, Адриан намекнул императору о своей благосклонности, напомнив, в частности, о получении Фридрихом короны из рук папы и добавив — вероятно, в шутливо-покровительственном тоне, — что он надеется в будущем оказать ему другие благодеяния.
Мы уже никогда не узнаем, сознательно ли папа говорил о своем феодальном сюзеренитете. К несчастью, он использовал два слова — conferre и beneficiay — которые являлись техническими терминами, использовавшимися для обозначения пожалования фьефа сюзереном вассалу. Для Фридриха это было уже слишком. Если из письма следовало (а это, похоже, и подразумевалось), что он владеет Священной Римской империей по милости папы точно так же, как мелкий барон может владеть парой полей где-нибудь в Кампании, то не могло идти и речи о дальнейшем сотрудничестве с ним. Собравшиеся в Безансоне германские князья разделяли его возмущение; и когда папский канцлер кардинал Роланд вежливо ответил на заданный ему соответствующий вопрос вопросом же, от кого же Фридрих держит империю, как не от папы, это вызвало всеобщее возмущение. Пфальцграф Баварский Оттон фон Виттельсбах рванулся вперед с мечом в руке; лишь немедленное вмешательство самого императора предотвратило инцидент, по сравнению с которым несчастье, случившееся с архиепископом Лундским, показалось бы чем-то заурядным[115]. Когда Адриан услышал о том, что произошло, он написал Фридриху другое послание, составленное на сей раз в более умеренных выражениях и доказывающее, что его слова были неправильно истолкованы. Император принял его объяснения. Хотя вряд ли Фридрих всерьез поверил ему, однако открытого разрыва с папством он не хотел. Тем не менее bagarre[116] в Безансоне, как это мог видеть всякий, представляла собой лишь внешний признак куда более глубоких расхождений между папой и императором — столь серьезных, что не оставалось никакой надежды преодолеть их дипломатическими средствами. Те дни, когда всерьез было можно говорить о двух мечах христианства, прошли с тех пор, когда Григорий VII и Генрих IV объявляли друг друга низложенными и обрушивали один на другого проклятия почти сто лет назад. Никогда больше не могут их преемники смотреть на себя как на две стороны одной медали. Каждый из них должен был теперь заявлять о своих правах на верховенство и защищать оное по необходимости в борьбе с другим. Когда это приводило к столкновению таких характеров, как у Адриана и Фридриха, то рокового момента долго ждать не приходилось. Однако истинной причиной разногласий являлись не их личные качества, а те институты, которые они представляли. Правда, пока оба они были живы, отношения между ними, усугубляемые массой различных мелочей, действительных и мнимых, становились все более натянутыми; но только после смерти того и другого конфликт перерос в открытую войну.
Договор в Беневенто, как оказалось, имел гораздо большее значение, чем это могли думать в момент подписания те, кто его заключал. Для папства он освящал новый политический подход к европейским делам, и оно следовало ему к своей выгоде в течение последующих двадцати лет. Сам Адриан постепенно пришел к тому, чтобы принять то, к чему всегда должен был относиться с подозрением: император не столько друг, с которым можно время от времени ссориться, сколько враг, с которым надо как-то уживаться. Его соглашение с королем Вильгельмом дало ему нового сильного союзника и позволило занять более жесткую позицию в отношениях с Фридрихом, чем это было бы возможно в иных условиях, — свидетельством этому стало его послание в Безансон.
В папских кругах столь радикальная перемена политики поначалу столкнулась с оппозицией. Многие видные члены курии оставались сторонниками империи и отрицательно относились к сицилийскому королю; и новости об условиях соглашения в Беневенто вызвали почти такой же ужас в Священной коллегии, как и при дворе императора. Однако постепенно настроение стало склоняться в пользу Вильгельма. Одной причиной этого была заносчивость Фридриха, как это продемонстрировали события в Безансоне и подтвердили некоторые инциденты до и после него. Кроме того, союз с сицилийским королем являлся уже свершившимся фактом; противиться ему и дальше было бесполезно. Вильгельм же со своей стороны казался вполне искренним. По совету папы он заключил мир с Константинополем. Он был богат, могуществен и, как некоторые из их преосвященств могли засвидетельствовать (если бы захотели), великодушен.
