— А ваша мама?

— Я узнала, что она в концлагере. Весь обратный путь я молила бога о том, чтобы все мы снова были вместе, чтобы мои родные приехали до рождения ребенка. Чтобы мы снова стали одной семьей.

— А найти Бенгта вы не пытались? Если бы он узнал о ребенке, то…

— Мне не нужна была его помощь! Если он не принял меня такой, какая я есть, то и мне его помощи не надо! Понятно тебе?

Юдит снова опустилась на подушки и закрыла глаза.

Я думала, что Юдит совсем выбилась из сил, но она вдруг продолжила:

— Хотя я все время его ждала. Каждый вечер я думала, что он вот-вот постучит в окно. Каждое утро, открыв магазин, я стояла на тротуаре, оглядывая улицу. Мне казалось, что он может прийти в любую минуту. А потом что-то во мне сломалось… я потеряла рассудок — от тоски по Бенгту, от тревоги. Может быть, и последнее письмо от мамы тогда пришло — последнее перед отправкой в Германию. Все у меня в памяти перемешалось. Потом мне рассказали, что той ночью я зажгла все лампы в магазине и танцевала в одной ночной рубашке, и тогда меня увезли на «скорой». Во всем городе было введено затемнение, всем велели завешивать окна плотными шторами, а я их раздвинула и включила радио на полную громкость. Это мне потом рассказали. Я смеялась и пела, танцевала. Говорила с каким-то невидимым гостем. В больнице меня лечили электрошоком, я вышла оттуда немного не в себе. В магазин Сигне я так и не вернулась. Но когда я только-только пришла в себя, у моей постели сидела, кажется, именно она.

— А ребенок?

— Я была не в себе, а ребенок все рос. К родам я совсем оправилась. Вязала детские вещички и слушала, как она пинается внутри и просится на свет божий. Я мечтала, что мы с ребеночком переедем в маленькую квартирку и как-нибудь проживем. Про Бенгта я больше не думала. Или, может быть, все-таки надеялась, что однажды мы снова встретимся, и все продолжится как ни в чем не бывало… Да, наверное, об этом я и мечтала. О том, что мы снова будем вместе.

Последние слова Юдит произнесла еле слышно.

— Если бы вы подали ему знак, Бенгт тут же приехал бы…

— Если бы он захотел, то нашел бы меня!

— С чего вы взяли, что он не хотел? Вы же переехали, да еще и фамилию сменили на мужнюю. Юдит Кляйн — а он-то искал Юдит Хирш!

Юдит сделала вид, что не слышит, и поджала губы.

— Мне больше нечего сказать этому человеку. Он все погубил. Потом мы снова встретились — и ничего хорошего из этого не вышло. Я сглупила и рассказала ему о Ребекке. Он пообещал мне, что не будет ее искать: мы не имели на это права, ведь я подписала бумаги. Мы должны были оставить девочку в покое. Она думала, что пастор с женой и есть ее родители. А он взял и поехал туда. Ворвался в ее жизнь — и этого ему простить нельзя. Ей хорошо жилось! И вот в один ужасный день, когда мы с Гербертом — это мой муж — показывали клиентам модели платьев, вдруг зазвонил телефон. Это была приемная мать Ребекки, она негодовала, кричала, обвиняла меня в том, что я подослала Бенгта, и это разбило девочке сердце. Я слышала ее голос на заднем плане — ужасный, душераздирающий крик. И это кричала наша дочка… А я не могла ее утешить, я ничего не могла поделать… Потом она пропала, но об этом я узнала только после похорон — она утонула спустя пару недель после второй встречи с Бенгтом. Я больше не желала его видеть. А он — представь себе — во всем обвинил меня! Говорил, что он-то никогда не отдал бы Ребекку в приемную семью. По какому праву он говорил мне такое, скажи?

— И поэтому вы хотели, чтобы он умер?

— Была зима, скользко. Мы оказались на пирсе, вокруг которого чернела открытая вода. Не помню уже, как вышло — хотела ли я броситься в воду или просто убегала от него. Он ринулся за мной, обхватил руками — говорил, чтобы утешить, как будто меня можно было утешить. Поскользнулся, взмахнул руками, попытался ухватиться за меня, но я просто смотрела, как он соскользнул с края пирса и упал в воду. Дело было в ноябре. Сначала у него был такой изумленный взгляд, как будто он не мог поверить своим глазам. А я стояла и смотрела, не шевелясь. Он стал кричать, звать на помощь, захлебываться, но я просто смотрела, как у него синеют губы.

— Но он выжил.

— Даже не понимаю, как ему удалось. Я просто ушла.

— Но как-то ведь он выбрался из воды? Наверное, вы ему помогли.

Юдит покачала головой.

— Я хотела, чтобы он умер. Как будто это искупило бы его вину перед Ребеккой и передо мной.

— Но он жив, Юдит! Он есть!

— Когда я увидела ту заметку в газете, подумала, что это кто-то другой, только имя одно. И лицо.

— А если бы вы встретились сейчас?

— Он не захочет встречи. В этом я уверена.

— Вы могли бы позвонить ему. Или написать письмо.

— Не помнит он нашу любовь. Все было так давно. В другой жизни.

— Но вы же помните.

— Это другое. Он мне часто снится. И в этих снах все еще хорошо, ничего страшного еще не случилось.

Юдит помолчала и вдруг добавила:

— Я хотела бы попросить у него прощения. Можешь помочь мне? Можешь найти его?

— Попробую, — ответила я как можно спокойнее и ушла, оставив ее отдыхать.

Марек сидел на лесах возле моего окна и ждал, как индеец в засаде. Увидев меня, он спросил, где я пропадала. Его приятели давно уехали в город.

— Почему ты не уехал с ними? — спросила я.

— Потому что хотел увидеться с тобой, — ответил он.

Мы сидели за шатким столом в домике на колесах, ели белую фасоль и пили вино.

— Я не знаю, кто мой отец, — сказала я вдруг.

— Это ничего, — ответил он. — Я даже матери своей не знаю.

— Странно. Обычно люди знают своих мам.

— Ну, я вырос в детдоме. Нянечки нашли меня на скамейке в парке. В картонной коробке. Я был завернут в бумагу, — Марек рассказывал, жуя фасоль и запивая вином. Тон у него был довольно беззаботный, хотя жизнь в детдоме была тяжелая: наказывали за все подряд, еды не хватало, одеяла были слишком тонкими, старшие обижали младших.

— Приходилось быть шустрым. И слушаться. Нельзя было говорить «не хочу». Они умели наказывать. Кололи ножами, жгли спичками. Забирали еду. Три, четыре дня подряд забирали хлеб, молоко — всё.

— Неужели нянечки не видели?

— Они тоже боялись. С этими парнями никто не мог сладить. Оставалось только терпеть.

Я уставилась на Марека, как будто впервые увидела. Сколько он всего вытерпел? Спички и ножи. Недоедание. Плюс трусливые тетки, которые просто смотрели и ничего не делали.

— Но я был не робкого десятка, не думай.

Я покачала головой.

— Я убегал. Первые два раза меня ловили, а на третий не смогли. Тогда мне было тринадцать.

Больше он не хотел рассказывать, но мне хотелось знать, что было дальше, и я стала выведывать кусочек за кусочком. Обрывки событий складывались в картину последних десяти лет. Сначала он угодил в компанию беспризорников, которые попрошайничали, воровали и ночевали под мостами. Им встречались и добрые люди, но недобрых было больше. Зимой они рисковали замерзнуть насмерть спьяну, потому что согреться можно было только водкой, которую они либо воровали, либо клянчили. А когда не было водки, годился и клей.

— Пару лет я проболтался с ребятней, а потом познакомился с большими парнями… они стали заботиться обо мне. Очень хорошо заботились.

— Что за «большие парни»?

Марек засмеялся — он и забыл, что я выросла в Швеции, где всем так хорошо живется, что никому не приходится воровать.

— Значит, ты вор? — спросила я, чувствуя, что это мне уже не нравится.

Марек покачал головой: нет, ему хватило одного раза. И одной отсидки. В тюрьме он и повстречал «босса», который продавал шведам рабочую силу. Здесь, в Швеции, у него были связи с разными прорабами, которые давали польским парням работу на два-три месяца. Марек приехал в Швецию уже в четвертый раз. Полиция нагрянула лишь однажды. Конечно, кое-что в этой работе ему не нравилось, но в основном все устраивало. Денег тут платят в несколько раз больше, чем в Польше. Без этих заработков он не смог бы учиться. Может быть, он сможет выучиться на врача, хотя это вряд ли. О таком он даже мечтать не смеет.