Меня тошнило от одной мысли о возвращении. Ходить по школьным коридорам, чувствуя на себе взгляды: психопатка вернулась! Наверное, психолог почувствовала, что я в шоке, и принялась успокаивать:

— Конечно, если ты хочешь доработать до Рождества — пожалуйста! Само собой! Это ведь просто замечательно, что тебе так нравится на работе. Я говорила с твоей начальницей, и она очень тобой довольна. Говорит, что ты старательная и способная. И с душой. Очень приятно слышать такое, Сандра. Очень…

И так далее, и тому подобное. У меня не было сил слушать. Я знала только одно — возвращаться я не хочу. Пообещала, что приеду на собрание — все равно выбора не было. Повесив трубку, я бросилась в туалет, где меня сразу же вырвало. Надо было рассказать психологине, что я беременна. Тут-то она язык бы и прикусила.

От одной мысли о возвращении в тот город, о встрече с людьми, которые знали его и знали меня, становилось дурно. То, что я сбежала из города, наверняка приняли за доказательство моей вины. О школе тоже не хотелось думать. Учиться там еще полгода? Что угодно, только не это.

Остаток дня я никак не могла расслабиться. Пенсионеры участливо спрашивали, как у меня дела, но отвечать не хотелось. Я слышала, как Агнес шепчет на ухо Вере про статью о психических расстройствах, которую недавно прочла в газете. Вдруг у Сандры психическое расстройство? Может, даже с рождения? А вдруг она психопатка, вдруг она убьет всех стариков, пока они мирно спят в своих кроватях? Или заразит ВИЧ? Надо поговорить с Мари, пока чего не случилось.

— А? Что? — Вера никогда не читала газет и к тому же плохо слышала.

И Юдит смотрела на меня как-то странно.

— Что-то случилось?

— Мне, может быть, придется вернуться в школу, — мрачно ответила я.

— Вот оно что, — равнодушно протянула Юдит. — Я-то думала, что-то серьезное.

— Серьезного — ничего, — отрезала я. А если бы я рассказала ей о встрече с Бенгтом? О том, что мы подружились?

— Мне хотелось бы прогуляться сегодня вечером, — вдруг сказала она.

— Погода просто ужасная, — предупредила я.

По стеклу ползли капли, оставляя за собой такие же длинные и неровные следы, что и вчера, в санатории.

— Но я хочу на прогулку! — упрямо повторила Юдит. — Погода как погода.

— Спрошу у Мари, — ответила я.

— Тогда я одеваюсь. Пойдем немедленно.

Юдит сказала, что хочет к воде.

— К какой воде? — без особой охоты спросила я, дрожа от холода на автобусной остановке.

— Скоро увидишь, — ответила Юдит, резво запрыгивая в автобус. Я едва успевала за ней.

Юдит двигалась так проворно, что я в который раз не уставала удивляться. День на день не приходится: то кажется, что ее вот-вот не станет, то за ней не поспеть.

Вдоль набережной стояли заледеневшие, покрытые снегом деревья. У меня зуб на зуб не попадал.

— Прислушайся! — велела Юдит. Вдалеке проезжали автобусы, набирал скорость грузовик, но она, конечно, имела в виду не эти звуки. — Слушай тростник! Слушай воду.

И тогда я вдруг услышала необычный звук, на который никогда не обращала внимания. Звук замерзающей воды, похожий на стрекот кузнечиков и звон натянутых струн. Звук перемен. В воде меж стеблей камыша позвякивали хрупкие кристаллы льда. Юдит вышла на пирс, такой же скользкий, как и возле санатория. Я на всякий случай взяла ее под руку, думая о том, как они похожи — Юдит Кляйн и Бенгт Мортенсон. Оба не боятся гулять по обледенелым пирсам, идут на самый край.

— Ты бы вытащила меня из воды, если б я вдруг упала? — внезапно спросила она.

— Не уверена, что справилась бы, — ответила я. Юдит засмеялась, как будто я пошутила.

— Если утону — поделом мне! В пальто и при параде, — весело добавила она. — Шляпу можешь взять себе, если выловишь, конечно.

Странная она была, эта Юдит.

В автобусе по дороге домой она вдруг ссутулилась и погрустнела:

— Я как будто все жду. А чего мне ждать, кроме смерти?

— Может быть, вы ждете Ребекку? — вырвалось у меня.

Юдит не рассердилась, а просто кивнула:

— Наверное. И еще Бенгта. Как будто они выйдут ко мне из воды. Но зачем им выходить?

Юдит бросила на меня взгляд, исполненный одиночества, и мне нечем было ее утешить.

— Как ты думаешь, жизнь дает второй шанс? — спросила она, не сводя с меня взгляда, как будто я могла дать ответ.

— А где жила семья, в которую отдали Ребекку? — прошептала я, заглядывая в лицо Юдит, которая лежала, закрыв глаза. Если она спит, не стану будить. Я взяла с тумбочки фотографию Ребекки, которая все так же пристально смотрела на меня.

— В Емтланде, — ответила Юдит, не открывая глаз. — Возле белой церкви. Мне приехать не разрешили, но прислали снимок.

И эта фотография лежала возле ночника. Мужчина в пасторском одеянии, а рядом с ним худенькая женщина, которая, кажется, хотела улыбнуться для фотографии, но с непривычки не вышло. Между ними застыла девочка в нарядном платье и с гладко причесанными волосами, которые, видно, были слишком пышными и непослушными, если не приглаживать мокрой расческой и не затягивать в тугие косы. Мне нравится Ребекка. У нас как будто есть что-то общее.

Здесь она младше, чем была я, когда меня взяла к себе София, и все же я знаю, что она чувствовала в тот момент, когда сделали снимок. Она изо всех сил старалась быть такой, как они. Подходящей. Белая ворона всегда знает, что она не такая, как остальные, и всегда надеется, что никто этого не заметит. Но внутри у белой вороны живет второе «я», опасная тихоня, от которой никак не избавиться, потому что сердце одно на двоих. И эта вероломная тихоня в любой момент может все испортить, закатить истерику, разрыдаться и закричать, что ненавидит того человека, который о ней заботится.

Рабочий день закончился, и мне пора было идти домой, но я осталась в комнате Юдит.

— Вы с ними встречались? — спросила я.

— Мне запретили туда приезжать.

— Я тоже приемная, — сказала я, поглаживая лицо Ребекки кончиком пальца. Мне хотелось как-то утешить бедняжку, застывшую с натянутой улыбкой между приемными родителями. У меня кружилась голова, как будто я только что поднялась по длиннющей лестнице.

Юдит взяла меня за руку.

— Не трогай фотографию… Оставь ее в покое. Все осталось в прошлом.

Мне не хотелось, чтобы она так говорила. Как можно все забыть? Я хотела узнать больше.

— Вы не думали об аборте?

— Кажется, нет. К тому же, аборты тогда были вне закона.

— А тайно?

— Я любила ребенка! — она вдруг едва ли не взвыла, как раненый зверь: — Любила! Понимаешь?

Наверное, она сама себе врала. Надо было оставить ее в покое, но я как будто расковыривала болячку: чем больше ковыряешь, тем труднее остановиться. Только и ждешь, как пойдет кровь.

— Может быть, вы только сейчас так говорите? Может быть, вы забыли, как все было на самом деле?

— Я жила ради нее, ради этого маленького существа. Можешь не верить, но так оно и было. Она спасла меня. Я чувствовала, как она растет, шевелится… и это держало меня на плаву.

Прикусив губу, я положила фотографию Ребекки обратно на тумбочку. Может быть, и со мной будет так же? Вдруг я собираюсь избавиться от того, что может удержать меня на плаву? У Юдит было такое счастливое лицо, будто она и теперь чувствовала, как ребенок шевелится у нее внутри.

— Когда я пряталась в товарном вагоне поезда, идущего в Норвегию, то лишь ради нее терпела, чтобы нас не обнаружили. Иначе мне было бы все равно.

— А зачем вы прятались в товарном вагоне?

Юдит приподнялась, опираясь на локоть, глаза у нее загорелись.

— Надо было добраться до Осло и найти маму и братьев! Я хотела вернуться в Норвегию и сражаться за свою страну. Когда у меня не стало Бенгта, меня волновало только это. В Швеции меня больше ничто не держало, но когда я добралась до Норвегии, оказалось, что меня там не ждали. Беременная еврейка, которая хочет «помочь своей стране» — вот дурочка! Они бы, наверное, рассмеялись мне в лицо, да пожалели. Пообещали, что будут искать моих братьев и попробуют переправить их в Швецию, лишь бы я убралась подальше, и как можно скорее.