«У тебя нет никаких доказательств, — думала она, — а если ты вообразил, что сможешь меня шантажировать, — дудки! Ничего у тебя, дружок, не выйдет!»

Начавшийся ливень разогнал посетителей, сидевших на открытой террасе Гран-Кафе-де-Сюэд, закрывались двери театра «Варьете». От перекрестка в разные стороны медленно разбредалась толпа зевак, будто стадо, которое гонят в хлев. Они пришли сюда из любопытства: интересно же посмотреть на то место, где нашли обезображенный труп неизвестной женщины. «Если эти бараны так любят кровавые зрелища, отправлялись бы лучше на бойню», — с презрением подумала Ноэми.

Она вышла из экипажа в двух шагах от пассажа «Панорама» и под ледяным дождем, поминутно озираясь, добежала до двери своего подъезда. В переулке никого не было. Ноэми поднялась по темной лестнице. Дверь отворила Мариетта. «Сколько раз ей говорили, что зевая, принято прикрывать рот рукой! — раздраженно подумала Ноэми. — Бесполезно. Эту неотесанную неряху уже поздно воспитывать». Она приказала подать ей чай с молоком и гренками, а сама быстро прошла в будуар.

На фоне пушистых веточек мимозы, которыми были густо расписаны обои, палисандровая мебель приобретала какой-то болезненный желтоватый оттенок. Не обращая внимания на соскользнувший на пол капор, Ноэми подошла к окну, раздвинула занавески и выглянула на бульвар Монмартр. А вдруг это вон тот человек, что околачивается возле музея Гревен и разглядывает афишу о возобновлении слушаний по делу Гуффэ?[77] Нет, к нему, скользя на мокрой мостовой, спешила какая-то полная дама. Они обнялись и зашли в один из ярко освещенных ресторанчиков.

Ноэми села за туалетный столик и уставилась на свое отражение в зеркале, разглядывая складку у губ, морщинки и мешки под глазами… Тридцать пять лет, ничего не попишешь!

Сколько раз ей хотелось выкинуть веер, мантилью и парик, бросить все, собрать вещи и уехать! Но не хватало решимости. Она потратила немало времени и сил, чтобы стать Ноэми Жерфлер, обрести счастье, деньги и успех… И теперь была уже не в том возрасте, чтобы начинать все сначала. Отныне ей оставались лишь отголоски былой славы да случайные поклонники. Любовь? Это всего лишь обман, и цена ей, как в той песенке — четыре су:

И все-таки Ноэми еще мечтала встретить настоящую любовь. Ведь она осталась совсем одна, ей не на кого опереться. У нее нет никого, кроме дочери. Хорошо, что вся эта грязь не коснулась ее девочки. В один прекрасный день Элиза удачно выйдет замуж, и ее супруг, конечно же, не оставит тещу умирать в нищете на склоне лет.

Вошла Мариетта с подносом. Чай был мутный, гренки подгорели. Ноэми вздохнула. Ну что за наказание?..

— Поставьте поднос и приготовьте мне ванну. Да не забудьте насыпать в воду лавандовую соль. И перестаньте шмыгать носом, у вас что, носового платка нет?

Мариетта явила на свет огромный клетчатый платок и с трубным звуком высморкалась.

— Просто стихийное бедствие какое-то! — Ноэми страдальчески возвела глаза под потолок. — Подождите…

Мариетта остановилась и обернулась.

— У вас есть поклонник?

— Да, мадам, его зовут Мартиаль, он подручный пекаря. По воскресеньям дарит мне сдобную булочку. Когда мы поженимся, наши дети каждый день будут есть хлеб.

Ноэми оглядела некрасивую физиономию своей горничной, ее сальные волосы и подумала, что жизнь устроена несправедливо.

Мариетта вышла, но минут через пять снова вбежала в будуар.

— Мадам! К вам посетитель.

— Нет, только не сегодня! — воскликнула Ноэми, переодеваясь в домашнее платье. — Как он выглядит: молодой или старый?

— Не знаю, мадам, в прихожей темно. Он сказал, будто близко знаком с вами, вот его карточка.

Ноэми мельком взглянула на кусочек картона и рухнула на стул, будто у нее подкосились ноги.

— Вам плохо, мадам?

— Нет, все в порядке… Проводите этого господина в гостиную.

— А как же ванна?

— Идите к себе, я сама справлюсь. Ну же, пошевеливайтесь!

Руки у Ноэми дрожали так сильно, что она не смогла даже прическу поправить. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она, пошатываясь, прошла в гостиную. Перед камином спиной к ней стоял мужчина и смотрел на огонь. Услышав звук открывающейся двери, он обернулся.

— Ты!.. — тяжело дыша, проговорила она.

— Добрый вечер, мадам де Сен-Меслен! Очень рад вновь видеть вас, нам ведь есть о чем вспомнить, не так ли? Как вам мои алые розы? По лицу вижу, что понравились.

Он говорил медленно и монотонно. Ноэми ухватилась о дверной косяк. Он широко улыбнулся.

— Вам лучше присесть, у меня есть новости о вашей дочери Элизе. И боюсь, весьма печальные…

17 ноября, вторник

Он бродил по пустынным улицам, пока не успокоился достаточно, чтобы обдумать события вчерашнего вечера.

Когда он звонил в дверь Ноэми Жерфлер, его била нервная дрожь, и он даже начал опасаться, что ему не хватит решимости довести дело до конца. Но к тому моменту, как она вошла в гостиную, ему удалось взять себя в руки. Она его сразу узнала. А вот он ее… Неужели за какие-то пять лет черты лица могли так сильно измениться, а фигура — настолько расплыться? Перед ним стояла совершенно незнакомая женщина. Он вспомнил времена, когда любил ее до безумия (тогда ее звали Леонтиной Фуршон), вспомнил золотистое сияние ее волос, наивное, почти детское лицо и жадное до любви тело. Время не излечило боль, причиненную коварным обманом, и он ощутил ее с новой силой. В глазах у него потемнело. Настало время расплаты.

Он предложил ей сесть и стал во всех подробностях рассказывать о последних минутах жизни Элизы, с наслаждением наблюдая, как она с каждым его словом меняется в лице. Она ничего не сказала и даже не заплакала. Потрясение лишило ее дара речи. Она резко вскочила, приложила руку к сердцу и рухнула как подкошенная. В нем что-то дрогнуло при виде распростертой на ковре женщины, которую он, как теперь оказалось, почти не знал. Он отомстил, но это не принесло ему радости, — лишь страшную усталость. Опустившись рядом с ней на колени, он быстро, пока она не очнулась, накинул ей на шею удавку. Когда он поднялся, ее ноги судорожно дрогнули. Он немного постоял, бездумно глядя на нее. К нему постепенно, капля за каплей, возвращалось желание жить. Привычным жестом он оборвал лепестки роз, положил рядом с недвижным телом красную туфельку и записку и вышел.

Бродя по пустынным улицам, он думал о том, что жизнь — это сплошные перемены. С рассвета до сумерек в Париже царит оживление, а по ночам он превращается в город-призрак. Так и с людьми. Сейчас мостовые этого города топтал уже не тот наивный юноша, что шесть лет назад поддался на сладкие обещания.

«Да не дергайся ты, — твердила она, — я все просчитала. Доверься мне, и все будет хорошо: мы уедем вдвоем, только ты и я, и до конца своих дней будем жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая».

Она постоянно, день за днем, неделя за неделей, возвращалась к этому разговору, и в конце концов он согласился. К тому же, по ее замыслу, ему почти ничего не надо было делать. Природа наделила ее богатым воображением и недюжинным актерским талантом. Талантом, на который — чего уж кривить душой — купился и он сам. Перед глазами у него стояло каждое слово ее прощального письма:

Его сердце было разбито. Она не просто сбежала, прихватив все деньги, она посмеялась над его чувствами. Осознание того, что она никогда его не любила, отравляло ему душу. Как-то раз он напился и напал на полицейского. В тюрьме было достаточно времени, чтобы в деталях обдумать план мести. Говорят, что месть — это блюдо, которое подают холодным. Ему хотелось придать этому блюду остроты.