В том же 1890 году 1 мая официально становится днем солидарности трудящихся, ответивших на призыв социалистов к нелегальным забастовкам. Во Франции существует 280 официально зарегистрированных профсоюзных объединений и 587 нелегальных. В промышленных городах открываются биржи труда.
Рабочие переделывают слова песенки «Булан, булан, буланж, нам нужен Буланже» в: «Восемь часов, восемь часов, восемь часов, нам нужны восемь часов…»
В 1889-м, в год столетия взятия Бастилии, после демонстраций, состоявшихся в Америке 1 мая 1886-го и 1887 года, этот день становится символом борьбы трудящихся за свои права в Европе и США. В 1885 году пролетарские организации Америки приняли решение о том, что 1 мая 1886 года (день подписания новых трудовых договоров) станет днем всеобщей забастовки и выдвижения требования о восьмичасовом рабочем дне. Самая крупная забастовка проходит в Чикаго, где на работу не выходят 40 тысяч человек. Хозяева решают нанять «желтых» (штрейкбрейхеров). 3 мая у заводов Маккормика собираются от 7 до 10 тысяч бастующих, чтобы освистать штрейкбрейхеров. Вмешиваются полиция и армия. Итог: шестеро убитых и множество раненых. На следующий день митинг протеста собирает 150 тысяч человек. Происходят новые столкновения с полицией, есть убитые. Город переведен на осадное положение, пятеро активистов-социалистов арестованы, суд приговаривает их к повешению. В следующем, 1887 году, 1 мая становится днем всеобщей забастовки во всех крупных городах США, что позволяет добиться введения восьмичасового рабочего дня.
Во Франции закон о выходных днях и сокращении рабочей недели будет принят только в 1906 году. В 1890-м законодательство никак не регламентирует рабочий день и условия труда детей и женщин. Женщина получает вдвое меньше мужчины за равное количество рабочих часов и выполнение тех же самых обязанностей. В Париже ежедневная оплата женского труда не превышает 4 франков. Белошвейки и швеи получают 2 франка. Служанкам платят от силы 1,5 франка. Кучера, водители омнибусов и грузового транспорта получают 5 франков и 75 сантимов за 16 часов работы при двух неоплачиваемых выходных в месяц. На парижских рынках работают по 15–17 часов в день, в зависимости от времени года и хода торговли, за 5 франков в день. Официанты в кафе и ресторанах трудятся с восьми утра до полуночи и живут только на чаевые. Помощники мясников работают по 15–18 часов в день и имеют один выходной в год, железнодорожные стрелочники — по 15–16 часов, получая в год от 900 до 1000 франков (из-за переутомления происходит много несчастных случаев). На частных предприятиях мужчины получают 4 франка и 85 сантимов в день, женщины — 2 франка и 46 сантимов. Из 24 тысяч почтальонов, работающих на почтовое ведомство, 10 500 ежедневно проходят пешком 28 километров, некоторые — до 40 километров. Их годовое жалованье составляет 600 франков плюс форма и две пары обуви. При этом семья с двумя детьми может прожить без посторонней помощи, только если ее доход достигает 1500 франков в год.
«Су — это су», — гласит народная мудрость. Су составляет двадцатую часть франка, или пять сантимов. Сантим — сотая часть франка.
Швея, получающая 2 франка в день, тратит на еду 90 сантимов: 70 сантимов — на хлеб (1 ливр), 10 — на молоко, 25 — на мясо, 10 — на вино, 5 — на уголь, 10 — на овощи, 10 — на масло. Многие тринадцати-четырнадцатилетние подмастерья обедают кульком жареной картошки за 2 су, другие позволяют себе роскошь добавить к этому на 10 су колбасы и на 2 су хлеба.
К какому бы классу общества ни принадлежала женщина, она обязана во всем подчиняться мужу, получая за это мифическую «защиту». Гражданский кодекс и законы относятся к ней, как к существу низшего порядка: только супруг может управлять имуществом семьи и личным имуществом супруги. Закон позволит работающим женщинам самостоятельно распоряжаться своим жалованьем только в 1907 году. Одинокая неимущая женщина на пороге старости имеет мало шансов выжить: работодатели закрывают перед ней все двери, общество о ней забывает.
«…Выражение “конец века” в скором времени будет у всех на устах, люди станут воспринимать жизнь в розовом свете».
Конец столетия воспринимается неоднозначно. В 1890-х много говорят о прогрессе науки, но опасаются неизбежных перемен, люди предаются ностальгическим воспоминаниям о прошлом, пресса и обыватели яростно обличают свободу нравов, ругают летнюю жару и холодные зимы, упадок деревни, пессимистический настрой литераторов и порнографические издания, социализм, финансовые махинации, растущий уровень преступности, 1 130 000 бельгийцев, итальянцев, швейцарцев, испанцев, русских, поляков и прочих эмигрантов, составляющих всего 2,9 % населения Франции.
«Кровь можно перелить в вены человеку, просвещенность — в вены народа», — сказал Виктор Гюго. В конце века Франция должна открыться навстречу миру.
Роковой перекресток
В изгибах сумрачных старинных городов,
Где самый ужас, все полно очарованья,
Часами целыми подстерегать готов
Я эти странные, но милые созданья!
Шарль Бодлер. Маленькие старушки.
[35] Глава первая
Париж, предместье Сен-Манде
26 июня 1891 года, воскресенье
Поспешно вымыв руки, мадемуазель Бонтам бросила страдальческий взгляд на тарелку, полную песочных корзиночек с клубникой, пирожных с кофейным кремом, эклеров и безе, с трудом преодолела искушение и, поставив тарелку в буфет, закрыла дверцу. «Вечером, — подумала она, — когда все уснут…» Мадемуазель Бонтам расправила пышную юбку (она упорно продолжала носить кринолин в память о временах своей юности) и вернулась в гостиную, где ее гость уже надевал перчатки.
— Простите, что покинула вас так надолго, мсье Мори, — кокетливо сказала она. — Мне показалось, что где-то не закрыли кран.
— Да, я слышал шум льющейся воды, — кивнул щегольски одетый японец.
Он надел черный шелковый цилиндр, безупречно сочетавшийся с двубортным пиджаком и брюками в полоску, и попытался вытащить свою трость из украшенной рюшами подставки для зонтов. Волны рюшей и водовороты ткани — на занавесках, чехлах для мебели, заставленных всякими безделушками этажерках и даже на платье хозяйки — заполняли всю комнату, и Кэндзи Мори казалось, что у него вот-вот случится приступ морской болезни. Наконец ему удалось высвободить трость, и он с облегчением вздохнул.
— А где же ваша крестница? — спросила мадемуазель Бонтам.
— Айрис пошла с подругами в город. Я такие прогулки не одобряю.
— Но ведь юным девушкам надо как-то развлекаться.
— Развлечения — преддверие раскаяния, точно так же, как сон — преддверие смерти.
— Какие красивые слова, мсье Мори. И грустные.
— Под стать моему настроению… Не люблю разлучаться с близкими. — Он сделал вид, что разглядывает наконечник трости.
— Как я вас понимаю! — Мадемуазель Бонтам незаметно поправила складки ткани на подставке для зонтов. — Не расстраивайтесь так, мсье Мори, два месяца пролетят быстро, вы и заметить не успеете.
— Я распорядился, чтобы купальный костюм и шляпку доставили сюда в четверг. Вы ведь уезжаете в следующий понедельник, не так ли?
— Если будет на то воля Божья, мсье Мори. Господи Иисусе, ну и путешествие нам предстоит! Мы с барышнями впервые едем на море. Они уже места себе не находят от нетерпения. Представьте, мне пришлось заказать четыре комнаты с кухаркой и двумя горничными — ведь нас шестнадцать человек. Поездка стоила бешеных денег. А раз мы едем больше, чем на шесть недель, нам не дадут туристическую скидку. Раньше мы довольствовались Сен-Сир-сюр…
— Да-да, Сен-Сир-сюр-Морен, — пробормотал японец, начиная терять терпение.