— Гастон, прошу вас, это неприлично.

Он взял ее за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза, и прошептал:

— В этом нет ничего дурного, ведь я люблю вас.

Эти слова развеяли последние сомнения. Элиза бросилась в его объятия и раскрыла губы навстречу поцелуям. Он ласкал ее медленно, пробуждая дрожь наслаждения.

— Скоро мы встретимся снова? — выдохнул он ей в ухо.

— Да… я… Боже мой! Мы же уезжаем…

— Мы?

— Мадемуазель Бонтам и все мои подруги… В Трувиль, до середины сентября.

— Где вы будете жить?

— На вилле «Георгина».

— Я приеду туда. Мы придумаем, как нам увидеться. А сейчас вам пора, не то ваши подруги поднимут тревогу. Это будет наш секрет, да? Вы хоть немного меня любите?

— О, Гастон!

Он поцеловал девушку в лоб. Элиза, пошатываясь, перешла улицу, оглядываясь на каждом шагу. Гастон не сводил с нее глаз, на его губах застыла странная улыбка.

Но стоило девушке закрыть за собой дверь в пансион, как улыбка тут же исчезла с лица молодого человека. Он закурил и глубоко затянулся.

«Повезло, — думал он, направляясь в сторону озера. — Само небо послало аварию, чтобы мне проще было окрутить эту романтичную дурочку».

Он и сам еще не решил, как будет действовать дальше, но мысль о поездке в Трувиль ему нравилась. Его приятель будет доволен: в ноябре Гастон передаст ему эту цыпочку и тем самым выполнит свою часть соглашения. Набрав пригоршню камешков, он запускал ими по одному в озеро, стараясь, чтобы они отскакивали от черной глади воды.

Париж,

12 ноября 1891 года, четверг

В небе над сонным Парижем плыл молодой месяц. Сена в переливах рассеянного лунного света неспешно несла свои воды к острову Сен-Луи. На набережную Сен-Бернар выехал наемный экипаж, проехал вверх по улице Кювье и остановился на улице Ласепед. Кучер спрыгнул на землю и огляделся. Убедившись, что его никто не видит, он снял парусиновую шляпу и непромокаемый плащ, бросил их внутрь экипажа, вернулся немного назад и притаился в самом начале улицы Жоффруа Сент-Илера. В синеватом свете газового фонаря серое шерстяное пальто делало его почти незаметным. До полуночи оставалось десять минут.

Без пяти двенадцать окно на первом этаже дома № 4 по улице Линнея приоткрылось, оттуда выглянул Гастон Молина и выплеснул на тротуар содержимое графина. Затем он закрыл окно, подошел к туалетному столику, на котором горела свеча, пригладил волосы и, смахнув соринку со своей шляпы, скользнул взглядом по белокурой девушке, которая спала на продавленной кровати полностью одетая. Она уснула, едва пригубив предложенный им напиток. Свою задачу он выполнил. А что будет дальше — его не касается.

Гастон тихонько вышел из квартиры, стараясь не привлекать внимание консьержа. Как назло, кто-то из жильцов второго этажа выглянул в окно, и Гастон тут же отпрянул к стене дома. Он закурил, обошел фонтан Кювье и направился дальше по улице.

Человек в сером пальто дождался, пока Гастон пройдет мимо, и последовал за ним.

Гастон шел вдоль ограды Ботанического сада. Ему послышалось, будто где-то справа рычит тигр. Он насторожился, резко обернулся, но тут же расслабился и с улыбкой пожал плечами: «Спокойно, парень, — сказал он сам себе, — ничего удивительного, тут же неподалеку зверинец».

Тишину ночных улиц нарушал лишь грохот тяжелых повозок золотарей. Запах от них исходил тошнотворный. Повозки неспешно съезжались по булыжным мостовым спящего города к набережной Сен-Бернар, где золотари переливали их содержимое в плавучие цистерны.

Гастон Молина уже почти дошел до набережной, когда ему показалось, что за ним кто-то крадется. Он оглянулся. Никого. «Не дергайся, — попытался он себя успокоить, — ты просто устал, тебе надо отоспаться».

Вот и винный рынок.[37] Парижские клошары прятались здесь от непогоды. От разнокалиберных бочонков сильно пахло вином.

«До чего же охота выпить, — мелькнула у Гастона мысль. — Решено, напьюсь, как сапожник».

Вдруг сзади послышался шорох, и рядом с ним выросла темная фигура. Гастон попытался отпрянуть, но его пронзила нестерпимая боль. Он схватился за живот и нащупал рукоятку ножа. В глазах у него потемнело, и он упал.

Виктор Легри проснулся в крайне скверном расположении духа. Он был уверен, что его компаньон опять придумает тысячу отговорок, лишь бы не принимать прописанные доктором Рейно лекарства.

— Кэндзи! Я знаю, вы уже проснулись! — крикнул он. — Довожу до вашего сведения, что в полдень придет врач.

В ответ донесся только звук закрываемой двери. Виктору ничего другого не оставалось, как спуститься в лавку. Приказчик Жозеф, забравшись на шаткую приставную лесенку, смахивал большой метелкой из перьев пыль с книг и распевал во все горло популярную песенку:

Это было уже слишком. Даже не похлопав гипсовый бюстик Мольера по голове, что он обычно проделывал каждое утро, Виктор опрометью бросился через лавку к лестнице в подвал и заперся у себя в фотолаборатории.

Там он провел около часа, наслаждаясь тишиной и покоем. Это была его святая святых — здесь он забывал обо всех проблемах, безраздельно отдаваясь своему увлечению — фотографии. В апреле прошлого года Виктор начал составлять подборку снимков старинных парижских улочек, и она постоянно пополнялась. Поначалу он фотографировал в основном Двадцатый округ, особенно Бельвиль, составляя каталог тамошних улиц, памятников, жилых домов и мастерских, но недавно открыл для себя предместье Сент-Антуан. И хотя набралось уже более сотни снимков, он был собой недоволен — фотографии получались какие-то безликие. «Красиво, — думал он, — но не более того».

Не слишком ли много внимания он уделяет технике? Или просто вдохновения не хватает? Ведь случается же такое время от времени с художниками или, скажем, с писателями. А ведь надо всего лишь по-новому увидеть обыденный облик улиц, и все получится.

Виктор знал, что способен достигнуть желаемого результата. Он подкрутил газовый рожок, чтобы стало светлее, и начал разглядывать только что проявленные снимки: двое тощих ребятишек у распиловочной машины с трудом режут мраморные плиты. Ему невольно вспомнилась иллюстрация к сборнику рассказов Чосера: маленький мальчик стоит, понурив голову, а над ним угрожающе нависает солидный господин в темном сюртуке. Сам Виктор в детстве тоже больше всего на свете боялся прогневить отца. И тут его осенило: «Дети! Детский труд! Отличная тема!»

Воодушевленный этой идеей, Виктор схватил с полки картонную коробку и сложил туда снимки. Ему попалась фотография, на которой были изображены две переплетенные бронзовые руки, а под ними — эпитафия:

Один из снимков выскользнул у него из рук и плавно приземлился на пол. Виктор поднял карточку. Таша. Он нахмурился: как ее портрет мог оказаться в конверте с видами кладбища Пер-Лашез? Он точно помнил, что сделал этот снимок два года назад на Всемирной выставке. Очаровательная девушка с задорным выражением лица и не подозревала, что ее фотографируют. Именно в эту минуту Виктор влюбился в нее. Глядя на портрет Таша, он вспоминал, как зарождалась их любовь. С каждой новой встречей чувство к этой прелестной девушке разгоралось в нем все сильнее и сильнее. Ему хотелось постоянно говорить с ней, смеяться, заниматься любовью, строить планы на будущее…