— Ты очаровательна!

Виктор вдруг успокоился и, помогая Таша надеть пальто, запечатлел на ее шее легкий поцелуй.

До кабаре «Ша-Нуар», которое с 1885 года занимало бывшую мастерскую бельгийского художника Альфреда Стивенса на улице Виктора Массе, было всего пять минут пути. Виктор с восхищением разглядывал фасад здания. На уровне второго этажа располагалось огромное панно с изображением кошачьей фигуры на фоне солнечного диска. Свет от двух огромных фонарей падал на деревянную вывеску. Виктор успел прочитать лишь первые и последние слова, выведенные желтыми буквами:

Они поднялись по ступенькам и увидели швейцара в пышной ливрее. В руках он держал алебарду и трость с серебряным наконечником. Швейцар провел их внутрь по длинному коридору, который упирался в еще одну лестницу.

Оставшись одни, они первым делом обошли комнаты первого этажа: зал Франсуа Вийона, затем — Зал стражи, который превратили в уютное кафе. В витраже Виллета на тему культа золотого тельца отражался огонь, пылающий в очаге громадного камина. На верхушке растущей в кадке пальмы спал самый настоящий черный кот.[67]

Они поднялись по дубовой лестнице. Таша указала на закрытую дверь:

— Вот здесь собирается редакторский совет.

— И часто ты тут бываешь?

— Время от времени я продаю в газету свои рисунки. Поначалу у нас с Виллетом была настоящая война, ведь тиражи достигают двадцати тысяч экземпляров. Но теперь мне на него плевать — он разругался с хозяином.

Они поднялись этажом выше и оказались в Зале торжеств, где шло какое-то представление. Человек десять зрителей уже расселись по местам. Вновь прибывших громогласно приветствовал дородный широкоплечий мужчина с рыжими волосами и бородой, одетый в наглухо застегнутый сюртук.

— Добрый вечер! Добрый вечер! Катались ли ваши светлости на поезде удовольствий? Нет? Тогда поскорей занимайте места!

Виктор протянул официанту купюру, и тот проводил их на свободные места.

— А это что за горлопан? — спросил Виктор у Таша.

— Родольф Сали. Злые языки называют его рыжим ослом. Он известный балагур, его либо ненавидят, либо обожают.

— А ты как к нему относишься?

— Чтобы не давать тебе повода для ревности, скажу, что я его уважаю. Он создал это заведение и всегда сам решает, кому выступать в его кабаре.

Виктор ожидал увидеть здесь бильярд и карточные столы, но никак не зал с пианино в центре, за которым сидела улыбчивая светловолосая мадам Сали. Повсюду были расставлены фаянсовые безделушки и медные вещицы в средневековом стиле, на стенах висели картины и рисунки. Взгляд невольно останавливался на огромном полотне Виллета, изображавшем беснующуюся толпу на фоне зданий Оперы, собора Нотр-Дам, Дома инвалидов.

Зал постепенно заполнялся, и Сали отпускал хриплым голосом шуточки в адрес каждого нового гостя.

— Ну, ты глянь, сплошь одни лавочники! Приветствую вас, адмирал! Извините, я поначалу принял вас за этого прохвоста супрефекта.

И он в лучших традициях Брюана[68] проехался по депутатам. Вид у него при этом был самый что ни на есть невинный, но бил он своими шутками не в бровь, а в глаз.

— Дамы и господа! — объявил он. — Сегодня нам выпала честь приветствовать нашего старинного друга Луи Дольбреза, в честь которого поют дифирамбы все нимфы холма![69] Сейчас он выйдет на сцену и порадует нас своими стихами.

Виктор прекрасно знал, что Дольбрез выступает в «Ша-Нуар», но не ожидал вновь встретиться с ним так скоро.

— К счастью, ни здесь, ни в «Мирлитоне» цензура не свирепствует, но все мы знаем, что эта дама артистов не жалует. Дня не проходит, чтобы наши собратья по ремеслу, выступающие в театрах и кафешантанах, не убедились в этом на собственном опыте. Поэтому им я посвящаю свою «Анастасию»,[70] — объявил Дольбрез и начал декламировать:

— Так это его портрет войдет в твой цикл «Парижская ночь в лицах»? — шепотом спросил Виктор.

— Нет, я с ним не знакома. Тс-с. Послушай.

Под смех и рукоплескания Луи Дольбрез приподнял свое сомбреро, а потом подошел к зрителю в крылатке, с которым то и дело обменивался репликами. Только бы он меня не заметил, подумал Виктор: ему не хотелось, чтобы Таша узнала, где он был накануне вечером.

— О Монмартр, гранитная грудь, к которой припадают поколения людей, жаждущих идеала. О Монмартр — средоточие разума мира! Тебе никогда еще не доводилось видеть ничего похожего на то, что сейчас предстанет перед нашими восхищенными взорами! — громогласно объявил Сали.

Пианист сел за инструмент.

— Встречайте! Маэстро Шарль де Сиври и знаменитый автор и чтец Морис Донне!

— Вот с него-то мне и надо сделать набросок, — сказала Таша, когда рядом с пианистом появился молодой человек с лошадиным лицом и жидкими подкрученными усиками.

— Не ищите у него изобразительности Анри Ривьера,[71] чьи образы и игра светотени так завораживают. Наш сегодняшний гость действует тоньше. Даешь фантазию! Даешь шуточную, мистическую, социалистическую и бессвязную поэму «Иные края» в двадцати картинах, посвященную нашему учителю Полю Верлену!

Газовые лампы постепенно гасли. Пианист заиграл бравурную мелодию. Занавес поднялся, и взорам зрителей явился круглый экран. Свет окончательно погас, и на фоне звездного неба на экране постепенно проступили силуэты зданий. Медноватый отблеск освещал Париж и площадку перед зданием Института Франции,[72] где стоял памятник Вольтеру. Зрители зашептались. Памятник Вольтеру спрыгнул с пьедестала. Навстречу ему шел поэт по имени Терминус. Он бросился в Сену, увлекая Вольтера за собой в пучину. В лунном свете их тени возвышались над домами, утесами и деревьями, гнущимися под порывами ветра. Морис Донне под звуки похоронного марша, написанного неким Шопенгауэром, без выражения читал текст под названием «Адольф, или печальный молодой человек»:

По мере повествования герой становился оппортунистом, «все-или-нечевистом», потом «зачемистом»…[73] Виктор почувствовал, что к нему кто-то подсел, повернул голову и увидел Луи Дольбреза.

— Э-э, дружище, да вы, я смотрю, пустились во все тяжкие? Вчера «Мулен-Руж», сегодня «Ша-Нуар» — неплохой маршрут! Или вы все еще разыскиваете этого своего Гастона Молина?

— Я здесь отдыхаю, — прошептал раздосадованный Виктор.

Таша ничего не сказала, но нахмурилась, а это не предвещало ничего хорошего.