— Я бы напомнил, — усмехнулся Денисов.

— Откуда?

— От хозяина. — Он щерил в косой улыбке желтые, прокуренные, давно не чищенные зубы. Говорил с натугой и зло, медленно выдавливая из себя слова.

— Из тюрьмы?

— Из лагеря.

— Да как же тебя отпустили?

— Да вот, отпустили. За примерное поведение. Провожая меня, слезно рыдали все охранники. А начальника лагеря чуть инфаркт не хватил.

— Ты… Падаль! Брось из себя комедианта строить. Слышишь?! И говори тихо.

— О, это голос! Начальство есть начальство. Оно всегда себя покажет. Хватит! Трепещу и повинуюсь. Бежал. Каюсь, бежал.

— Из какого лагеря? И как бежал?

— Номер, что ли, интересует?

— Болван! На кой мне черт номер! Где находится лагерь?

— У, далеко! Почти что месяц шагал. Чуть не подох. Оно и ничего б. Да жратвы не было.

— Как узнал, что я здесь?

Васильев отметил про себя, что спрашивает сразу обо всем. Столько тревожных вопросов наплыло вдруг.

— А я ясновидящий.

— Не паясничай, говори.

— Да Торопов шепнул.

— Вот дрянь! А ведь обещал… Кому он еще говорил? Кому?!

— Не бойся. В отношении тебя он хранил гробовое молчание. Он вообще плохо говорил. Шамкал, как столетняя бабка. Ему кто-то зубов во рту поубавил.

— У тебя тоже зуба нету.

— Двух. Это меня заключенный один. Палкой угостил, сволочь. Ну, теперь он не такой прыткий. С костылем ходит. Тут уж я постарался.

— Говори тихо. А то жена услышит. Когда Торопов сказал про меня?

— О, это было перед его смертью. Он слезно каялся во всех грехах своих. И если бы не умирал, то эту тайну о тебе хранил бы до гроба, так я думаю. Из-за ран он… Две дырки от солдат получил, когда мы бежали. Последние его слова были: «Умирает самый нелепый человек на свете». Сказал и — амба!

— Сколько человек убежало?

— Трое.

— Где третий? Он знает обо мне? — Иван Михайлович нервно дергался на стуле.

— А там. Уже успокоился. — Денисов показал на пол.

— Да ты пьян, что ли? Или рехнулся? Говори нормально, черт возьми!

— Мы перед утром ушли. И на прощанье часового поленом по калгану погладили. Думали, успокоится. А он, дурак, стрелять начал. Ух и гнались за нами! И третий, это Степка Метелица был, тока с полверсты пробежал. Я думаю, он уже того… в царствии небесном. А Торопов, тот с неделю шел.

— Где Торопова похоронил?

Денисов замялся:

— Я торопился. И… мертвому все равно.

— Ну и скотина же ты! — не выдержал Васильев.

— А ты что лаешься?

— «Мертвому все равно». Да как же это все равно?

Помолчали. Потом Васильев спросил:

— И долго вас преследовали?

— Не знаю. Я видел только болота и березки маленькие. Большие там не растут.

— Выходит, какие-то деревца все же были. И можно было палкой вырыть могилу.

— А на холеру мне это сдалось.

— Ну и совесть у тебя, слушай. Да это же твой товарищ.

Где-то в глубине глаз Денисова начал вырастать холодок. Иван Михайлович поежился.

— И что было дальше?

— Ну, что… Плащ у охотника-ханты вон позаимствовал. Он меня не видел, крепко спал, болван. И еще один мужик попался. Возле поселка какого-то…

— Ну, говори! Что там было.

— Тот меня видел, но недолго.

— Зачем убил? Ты что делаешь, скотина?! Ты соображаешь, что делаешь?!

— А он в поселок побежал. Догадался, видно. И меня бы догнали. О, как плохо одному!

— Тебя же расстреляют. Ты совсем не думаешь о себе.

«Подонок, мразь! Он погубит меня. Что же делать?.. Что же мне делать?.. Какой у него противно большой, толстый нос. Нахальный нос. И какие острые губы. Ножи, а не губы. Тьфу! Говорят, бандиты и жулики не переносят одиночества, оно им в тягость. Чем интеллигентнее человек, тем у него большая потребность в одиночестве. На его месте я был бы подавлен и испуган. А он… весел. Многие почему-то думают, что веселые люди — добрые люди. Вот уж заблуждение. Какие глупые мысли лезут в голову. И как тяжело!»

— Что думаешь делать?

Денисов весело пожал плечами:

— Аллах надоумит.

— А если не надоумит?

— Ну… поможешь ты.

Васильев подскочил на стуле:

— Тебе надо уходить отсюда. И быстрее! Здесь опасно. «Он подведет меня. В любом случае подведет! Господи, что мне делать? Как было хорошо! Совсем недавно было так хорошо…»

Во взгляде Денисова ирония, насмешка (почему?).

— Здесь? Здесь безопаснее всего.

— Ты заблуждаешься. Карашиное — маленькое село, и тут заметен каждый новый человек. И сам по-дурацки попадешься, и меня погубишь.

— Ну-ну! Я буду тихай, как тень. И уйду, уйду. Подь оно все к…

— Я был уверен, что из советских лагерей не убежать.

— И я тоже, хи-хи. Тогда б мы с тобой не свиделись. А я везде искал Васильева. Даже в этот… в рай-ис-пол-ком забежал. Там есть ишо какой-то Васильев.

— Ты ходил туда?

— Не надо пугаться. Зачем пугаться? Я только одним глазком посмотрел и вижу: не тот. То есть, не ты. И — ходу.

В голосе Денисова бессмысленное упрямство, напористость. И еще что-то ироничное. Он часто произносил похабные слова, используя их в качестве и существительного, и прилагательного.

Васильев попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, заискивающей, в ней ясно проступало моление: пощади, оставь меня!.. Но Денисов ничего этого не чувствовал.

— Вот что!.. Послушай меня внимательно, — сказал Васильев. — Я всегда ненавидел фашистов. Это я совершенно искренне тебе говорю.

— Ну, гадство! А чего служил у них?

— Что значит служил? Я — художник. Ну и с лекциями выступал. По искусству. Вот и все! Я никого не убивал. Я даже не стрелял. Что ж ты от меня хочешь?

— Ну, елки-палки! Стрелял не стрелял, а все ж таки служил. Ну, говори, служил или не служил?

— Повторяю: я — художник. Это ты вот — другое дело. А я — художник. И они меня зас-та-ви-ли! Я недолго там… так… — вполголоса и торопливо говорил Васильев, радостно думая: «Он мало чего знает. Мало! Мало! Слава богу!» — И сейчас я живу честно. Я хорошо работаю. И я ценю советскую власть. — Последние слова он произнес намеренно твердо. — Я тебя выдавать не буду. Не бойся. Подожди, послушай. Ну, послушай, говорю! Уходи отсюда. Уходи немедленно. И займись честным трудом. Устройся в колхозе или леспромхозе, там меньше проверяют. «Все равно выдаст при случае, мерзавец. Выдаст!..» — Рука, державшая папиросу, слегка дрожала. — Жене ничего не говори. Слышишь? Зови меня Иваном Михайловичем. Можешь и просто Иваном. Ты мой фронтовой товарищ. Болел и сейчас поправляешься. Понял?

— Могила!

— А завтра поговорим обо всем.

За ужином Васильев пытался шутить, но не получалось. Надя с недоумением поглядывала на мужа. Денисов ел за двоих. Залпом выпив стакан водки, попросил:

— Дай еще.

— Нету больше, — грубо отрезал Васильев.

Захмелев, Денисов откинулся на спинку стула, оттопырил нижнюю губу, его толстый нос запотел. И какой наглый и вместе с тем тупой взгляд. Этот взгляд пугал Васильева.

— А тещи у тебя нету? — спросил Денисов. — Это хорошо.

— Что же тут хорошего? — обиженно проговорила Надя.

— А счас скажу. Был у меня тут знакомый плотник. И вот как-то пришел он к тещеньке своей. Задрал, значит, рубаху и просит: «Плюнь-ка мне на спину». — «А зачем это тебе?» — «Плюнь, плюнь». Плюнула. «Разотри». Растерла. И опять спрашивает: «Зачем это тебе?» — «Доктор велел мне лечиться змеиным ядом». Ха-ха!

Васильев скривился от этого старого пошлого анекдота. Он не знал, о чем говорить с Денисовым при жене. Спросил:

— Жарко, наверное, в шапке-то?

— Моя сердобольная мамаша когда-то меня в снег положила. А взять забыла. И с той поры я не могу отогреться.

— Какие все же есть жестокие матери, — сказала Надя.

Денисов и жена быстро заснули и храпели в разных комнатах одинаково басовито, с присвистом. И эта одинаковость казалась Васильеву смешной, нелепой. И было обидно за жену. Он подошел к окну. Тьма. Только далеко справа светилось окно райкома партии. Он не мог уснуть до утра, переваливался с боку на бок, стараясь не разбудить жену. Сперва лежал, потом ходил по избе. И все думал, думал… Навязчивые, пугающие мысли лезли в голову, буравили мозг: «Все погибло! Он негодяй и дурак. Второе для меня страшнее первого. Все!.. Что делать?..» Гнетущее чувство безысходности стало покидать его только под утро, сменяясь тупым, бездумным равнодушием, таким, что, кажется, наставь на него пистолет, не вздрогнет, не крикнет; видимо, наступающее утро само по себе несло некоторое облегчение. И он на какое-то время заснул тяжким, мертвым сном.