«До чего же здорово гремят мои немецкие сапоги. Почему они так гремят?»

Память, память! Было бы, наверное, лучше, если бы кое-что в ней начисто стиралось.

…Их батальон торопливо отступал, оставляя убитых. Вода в речке, которую перебегал Аникин с красноармейцами, была красноватой от крови.

Давно, еще будучи школьником, прочитал он старинную книжку, обмусоленную, с истрепанным корешком переплета и с порванными страницами. Невозможно было понять, когда и где издавалась эта книжка и кто ее автор. Но две фразы из нее, кажется, навечно запомнились ему: воины Чингисхана «овладели укреплением, тотчас же перебили всех русских, а князей положили под доски и сели на них обедать. Несчастные были раздавлены».

«Всегда были на земле войны. Бесконечные войны. А значит, всегда было зверство».

Аникин почувствовал тупую неотступную боль в боку, там, где зажила рана. Он прислонился к грязной кирпичной стене разбитого дома. В кармане шинели коротко и беспомощно хрустнуло. Раздавил чашку.

«Какой-то полусумрак. Странный застывший полусумрак. Неужели вечереет?» У него не было часов.

Их комната-общежитие просторна и красива. Аникин понимал, что красива, но был холоден, не отзывчив к этой красоте. С трудом скинув шинель и сапоги, он в кителе и брюках завалился на койку, чувствуя, что уже не может больше двинуть ни ногой, ни рукой. На душе было пакостно.

Наплывали синие тревожные сумерки.

В комнату не по-армейски тихо вошел Федотов. Не раздеваясь, вяло сел на стул и проговорил про себя:

— Все! Ну, что ж!.. — Закурил. И спросил уже громко: — Вы не спите, лейтенант?

— Нет, — тяжело выдохнул Аникин.

— Со мной ускорили. Завтра документы получу. — Вздохнул: — Воевать может и хромой. Это ничего. Это разрешается. А вот в мирное время хромые армии не нужны. Нужны здоровые и красивые. — В его голосе печаль, недовольство. — Зотов, конечно, у своей Дульцинеи. Она у него медичка. Но это так… временная.

Аникин не знал, что в обед между Федотовым и Зотовым произошел разговор о нем. Зотов сказал с некоторым пренебрежением: «Какая-то квашня, а не офицер». — «Ну, это ты зря. У него три ордена. И характеристика на него самая хорошая, как мне сказали». — «А почему не носит награды?» — «Я тоже вот не всегда ношу».

Федотов сидел и курил. Без конца курил. Нервничал. Вся комната в дыму. Какой едучий дым. Почему он такой едучий?

Под окнами фырчала автомашина. И эти грубые звуки кинжальной болью отдавались в мозгу Аникина. В голову лезла ненужная поганая мысль: «Всего ужасней в смерти ожиданье». Кто сказал это? Кажется, Шекспир. «Не бойтесь смерти тела, а бойтесь смерти духа…» А это откуда? Не все ли равно откуда…»

Память, память…

…Из теплушек видны сожженные деревни: головешки, зола, мусор, среди которых нелепо и жалко тянутся кверху закоптелые русские печи с мертвыми трубами. Приблудный ветер раскачивает голые кусты, уцелевшие кое-где на околицах. Только-только успел Аникин с красноармейцами высадиться из эшелона, как вот они тут — немецкие бомбардировщики. Летят, по-особому, по-своему гудя — зло и прерывисто, будто захлебываясь. Аникин бухнулся на землю, все плотнее и плотнее прижимался к ней; от волнения постукивали зубы, немели ноги и по всему животу прокатилась острая боль — боль страха. Земля вздрагивала от разрывов бомб, тяжело, как больная. Самым ужасным было в те минуты чувство бессилия, цыплячьей беспомощности. От их батальона осталось меньше роты.

…Весь вчерашний день не унимался дождик, хлестал и хлестал с военной напористостью. И теперь в окопах полно студеной воды и грязи, склизкой и цепкой. Хлюпает в сапогах вода, мокрая гимнастерка противно липнет к телу. Зудят спина и руки. А обсушиться и обогреться негде. Кругом смерть. Их взводный был угрюмо-бодр и криклив. Такой здоровый мордастый сибиряк. И вот он лежит, окоченел, в нелепой неудобной позе, какую часто избирает смерть. Лицо как ледяшка — белое. На щеке у носа капли воды.

Аникин с пугающей ясностью представил себе, как фашисты загоняют людей в газовые камеры…

— Что с вами, лейтенант? Вам плохо?

— Н-н… ничего.

— Да как это «ничего». Что болит?

— Тяжело чего-то. И г-г… голова…

— Ладно, лежи. Я позову врача.

— Не надо! — хрипло выкрикнул лейтенант.

— Да что там «не надо»!

Ушел, грубо постукивая костылем.

Аникин опять почувствовал боль в боку. На этот раз она была более острой. Голова наполнялась мутной тяжестью. Поташнивало.

«Вся земля во все времена была пропитана человеческой кровью. Банальная мысль. Но есть что-то страшное даже в том, что она банальна…»

Когда ему было отчего-то тяжело, трудно, он, стараясь отвлечься, начинал вспоминать детство, избенку отцовскую на скалистом, будто обрубленном берегу Чусовой, усталые, как бы приплюснутые Уральские горы возле их деревушки. Сколько там старых пеньков в лесу. И осенью почти каждый прямо-таки облеплен веселыми опятами… Нет, сегодня все это вспоминается как-то тускло, туманно, что-то надломилось в нем, износилось или иссохло — не поймешь, и чужеродная липкая боль, тягость и опустошенность по-хозяйски вселились в его душу. И в голову лезло другое.

…Они отступают. Бегут. Под ногами топь, покрытая вечерним зловещим светло-фиолетовым туманом. Редкие жалкие кустики, жирные кочки и вонючая жижа. Везде жижа, жижа. Снова и снова противно ревут немецкие самолеты и рвутся авиабомбы. Убитые тонут в пучине. Они исчезают на диво просто. Были — и нет их.

Немо и неприязненно смотрела в окно чужая желтая луна.

В том же месяце лейтенанта Аникина демобилизуют по болезни, и он уедет к себе на восток. «На гражданку», как говорят армейцы.

1987 г.

© «Советский писатель», 1987.

Деревня называлась Рыжовка. И никто из тамошних жителей не знал, почему она так странно называется. Никто не знал также, когда появилась на свет эта деревушка, на краю которой, возле озера, там и тут выглядывали из земли черные трухлявые бревна, а в одном месте — старые кирпичи; на север отсюда тянулись бог весть куда две или три проселочных дороги, поросшие травой, еле видимые, и уже не было больше ни сел, ни деревень, только тайга, бесконечные топи, речки, озера да зверье, расплодившееся за время войны и делавшее ночные набеги на Рыжовку: выйдут люди утром за ворота, глядь — везде следы волчьи. Здесь была одна из бригад колхоза «Заря».

Я пришел в Рыжовку еще перед сумерками и диву дался: до чего же тихо, пустынно кругом, хоть бы где-то брякнуло, стукнуло, промычала бы корова, поскулила собака — нет! Тишина. Какая-то гнетущая тишина. Крайняя изба вся в пузатых, нетронутых сугробах, окна прозрачно и холодно темнели, ворота покосились, калитка беспомощно распахнута. А еще одна изба выглядела вовсе уж жалко: без рам, без двери, без крылечка, только сруб с крышей, с трубой да темный хлевок, робко выглядывавший из-за сугробов.

И все же деревня жила. Посреди улицы — санная дорога, стекла в домах заледенели, из труб кое-где тянулся дым. Тянулся вверх, столбами, значит, ожидай морозов. Я подумал не без тревоги, что надо бы побыстрей домой: так все перемело везде, засугробило, что машины уже ходят с трудом.

У колодца увидел старуху в длинном, латаном полушубке, видимо мужском. Спросил ее, как найти бригадира Корнеева. Старуха сказала, что его недавно видели в свинарнике, и я пошагал туда.

Свинарник старый-престарый, осевший в землю, бревна до того почернели, что казались чугунными, а дверь покосилась. Внутри полутемно, видны какие-то подпорки из толстых жердей. Недалеко от двери стоял мужик в солдатской шинели и прилаживал короткую доску к стене, но как-то странно, неуверенно прилаживал, казалось, доска вырывается у него из рук, и он неуклюже давит на нее, смешно налегая всем телом. Я подошел поближе. И то, что увидел, поразило меня: у мужика не было левой кисти, только неровный обрубок, которым он придерживал доску. Поверх культи положил гвоздь и ударил по нему молотком, гвоздь почти на треть вошел в доску. Еще раза два ударил, убрал левую руку и последним взмахом до шляпки вогнал гвоздь в стену. А потом, слегка прихрамывая, шагнул ко мне: