— Хамье!

Где-то в глубине души Орест Михайлович презирал репортера: бегает, старый хрен, сшибает рублевки, в стареньком жалком пальтеце, в ободранной шапчонке. И — надо же! — изображает из себя чуть ли не государственного деятеля.

А все же почему они не хотят давать о нем очерк? Не хотят по-настоящему отмечать его юбилей. Тут уж не от старика зависит. Вопрос этот требовал тревожных раздумий, к которым Орлов не привык. «Поговорю с начальством. Заставят…» Эта мысль немного его успокоила. И чтобы окончательно избавиться от незнакомого тягостного чувства, он спустился на нижний этаж за почтой. Она была обильной: газеты, журналы и солидный денежный перевод из колхоза.

На окошке стояла клетка с желтым попугайчиком. Конечно, это не очень-то гуманно — птичка в птичьей тюрьме. А квартира просторная, с коврами, дорогими картинами и стильной мебелью. Но что он может?… Не будет же выпускать птичку на мороз. Она не тропическая. Он любит птиц. И животных. Пожалуй, больше птиц. Жалеет их. А людей ему почему-то не жаль.

Видел ли когда-нибудь Орест Михайлович своего сынка Мишу? Нет, не видел. А хотелось ли увидеть его? Нет, не хотелось. Зачем? К чему?

А Нату он терпеть не мог.

Могилки, могилки, могилки. Кладбище старое-престарое. Оно было старым еще тогда, когда Рома бегал с дружками-мальчишками по улице с подогнутыми штанишками. Все кругом кустарником и дикой травой поросло, и теперь здесь столько всякой зелени, что к могилкам, вырытым по древнему тутошнему обычаю, где попало, не сразу и пробьешься. И только захоронения последних десятилетий упорядочены и ухожены.

Кладбище тянется на целую версту. Тысячи покойников. Город мертвецов.

«У памяти короток век, — думал Роман Алексеевич, копая могилу. — Старичку, которого положат сюда, уже за восемьдесят. И у него из родичей, как говорят, только жена-старушка. Скоро умрет и она. И о старичках напрочь забудут».

Вспомнилось ему, как в их городе покончили со старинными кладбищами. На одном заровняли могилы, насадили деревьев, кустов, и стал здесь сквер. Ну, это еще куда ни шло. А со вторым поселением покойников получилось хуже: на могилах построили пятиэтажки.

«Вот уж церковь не разрешила бы глумиться над покойниками».

Скоро зима-зимушка лютовать начнет. И земля будет, как чугун. Долби ее ломом. Костры жги. А люди почему-то чаще умирают зимой. Выбирают же время. Работать зимой тяжко, а зашибать «деньгу» легко: можно брать с людей и «за мороз» и «за сверхурочную».

— Товарищ! Вы слышите меня?!

Это кричал старичок в узких старомодных очках, стоявший метрах в тридцати от Чеснокова, за могильными оградами. От старости уже высох, сгорбился. А глотка луженая.

— Да!

— Мне бы могилку обладить. Не могу я с вами договориться?

Вблизи старик показался ему еще более сухоньким и маленьким, в чем только душа держится. На мраморном, слегка покосившемся памятнике висела поблекшая фотография старухи с тощим, морщинистым лицом.

— Так что вы хотели? — спросил Роман Алексеевич, участливо глядя на старика.

— Видите, что получилося?.. — Старик показал на могилку.

Она осела. Осели и плитки, которыми была устлана могилка; дикая трава и шиповник буйно покрыли всю землю в оградке.

— И надо бы насыпать земли и поднять плиты эти.

— Можем сделать. Но земли, я думаю, не надо. Зальем все в оградке бетоном. И поверх положим плиты. А тут вот оставим место для цветов. Выправим памятник и укрепим его. Покрасим оградку. Голубой цвет вас устроит?

— А что не устроит-то. А скока ты возьмешь с меня?

— Сто пятьдесят, сто семьдесят рублей. В зависимости от того, сколько будет работы.

— Ну, сто семьдесят это дорого. — Старик жалко улыбнулся.

— Хорошо! Сто пятьдесят.

— Мм!.. Дорого все-таки. Я ведь пенсионер.

— Нет, дешевле не могу. Работа большая.

— Да где уж больша-то, слушай.

— Ну, тогда договаривайся с кем-то другим. До свидания! — вполголоса, вежливо сказал Роман Алексеевич и, повернувшись, пошел.

«Покрутись-ка, покрутись, старый хрен. Никуда не денешься. Как в узде».

— Ладно! — торопливо крикнул старик. — А когда готово будет?

— Приходи в пятницу принимать работу.

— Уже?! — удивился старик. — А успеешь? А то мне далеко добираться-то.

— Приходи в пятницу, — уже тверже повторил Чесноков.

Когда он вырыл половину могилы, к нему подошла пожилая женщина. Новое дорогое пальто. Изящная шляпка. А лицо и манеры простонародные. И какие-то странные зеленоватые кошачьи глаза. Чесноков никогда не встречал людей с такими глазами.

— Я хочу заплатить вам за оградку.

— А вы смотрели ее?

— Ну, а как же! Ничего получилось. И цвет мне глянется — голубой. Деверь мой вон в темно-синий цвет покрасил. И издали как черное. Это уж ни к чему.

— Подождите, вылезу.

— А вы не могли бы мраморный памятник поставить? Хотя бы маленький.

— Где же я его возьму, — пожал плечами Роман Алексеевич.

Он постоял, покурил. Тишь какая. Вечный покой. Хотя какой уж там вечный. Кости-то на старинном кладбище в яму сваливали…

Подошел еще один мужик. Тоже пожилой. Сиволапый. Молодые, интеллигентные сюда ходить почему-то не любят.

— А ну давай побыстрее, паря!

От чего у него такой хриплый голос? Болен? Пропился?..

— Успею, — не сразу и сухо отозвался Чесноков.

— А скока времени-то осталось? — уже тише и заметно пьяным голосом спросил мужик и, вынув из внутреннего кармана пальто бутылку вина, заговорщически подмигнул:

— На вот! Выпьешь потом. Тока быстрей давай.

Роман Алексеевич молча взял бутылку. «Дешевенькое, но шут с ним». Он редко заглядывает в рюмку. А поллитровки водки и бутылки с вином берет. Чего не брать, коли дают. Раньше здесь «робили» пьянчуги. Те всегда были на взводе. Ничего, бывало, не сделают как надо. Только наобещают, растрепы. Наврут с три короба. И когда Чесноков хоронил отца, то могильщики потребовали «Давай водки!» Пришлось дать, куда денешься.

Хороший денек сегодня выдался. Везучий. Не часто такие бывают. Подошла молоденькая дамочка. Из интеллигентных.

— Простите, с кем бы я могла договориться?.. Мне надо привести в порядок могилу бабушки.

— А что вы хотели бы там сделать?

— Покрасить цепь. Черной краской, конечно. Покрасить скамейку и столик. Это уже более светлой краской. Ну и убрать траву. В общем, привести все в порядок.

— Голубая краска вас устроит? Для скамейки и столика.

— Да, ничего…

Когда они обо всем договорились, женщина вдруг спросила, глядя на него как-то по-особому — косо и изучающе:

— Скажите, пожалуйста, какое у вас образование?

— А что?

— Да… просто интересно. Извините меня, пожалуйста, за нескромность.

— Ничего, ничего! У меня высшее образование.

— А какой вуз вы окончили?

Улыбчиво глядя на нее, Чесноков сказал:

— Институт «Погост». Факультет гробокопателей.

— А если серьезно?

— А если серьезно — политехнический институт. Я инженер.

— Вот это метаморфоза. К чему, зачем?..

Роман Алексеевич пожал плечами:

— Причина простая. На заводе я получал сто двадцать рублей. Это после института. Правда, потом немножко добавили. Но все равно… Поработаю сколько-то, обзаведусь кое-чем. А потом и снова на завод можно.

Но, честно говоря, он не думал пока о заводе.

— У входа стоит автомашина. Ваша?

— Да. Хотите прокачу?

— Нет. У нас с мужем есть своя. — Сейчас она глядела на него уже явно иронично.

Где-то перед обедом к Чеснокову подлетел низкорослый парень в обшарпанном плаще и кепчонке блином.

— Здравствуй, Роман Алексеич!

— Привет, Миша!

— Есть какая-нибудь работенка?

— Есть. Пойдем… Вот тут… Уберешь плиты. Зальешь все бетоном. Кроме этого вот места. Здесь будут цветы. Потом снова настели плиты. И поровнее. А памятник будем устанавливать вместе. Оградку покрашу я сам.

Миша еще совсем молод. Где-то учился. Работал где-то. Но что-то не сладилось у него. И теперь болтается без дела, изредка подкармливаясь у Чеснокова. У них на кладбище своя миниатюрная корпорация, в которую, кроме Чеснокова и Миши, входит еще один могильщик, по образованию тоже инженер, однокашник Романа Алексеевича. Львиная доля работы по частным сделкам частенько падает на Мишу. А львиная доля денег достается, конечно же, Роману Алексеевичу. Да и как иначе. Он глава корпорации. Шеф. И Роман Алексеевич радуется, что кладбищенские дела «поставлены в городе из рук вон плохо». Это не он так говорит. Люди говорят. Даже в газете писали. А он только думает так. Попробуй-ка сладься с какой-либо конторой, оградку покрасить, к примеру. Хо-о, поседеешь, пока дождешься. А человеку, бывает, до зарезу надо что-то. И тут уж заказчик не скряжничает, отваливает, сколько потребуешь. Для покойничков не жалеют.