«Я должен устоять! Смерти бояться — на свете не жить».
Слева женский голос:
— Вам плохо? Помочь?
Потом, когда приступ пройдет, он не сможет вспомнить, как выглядела эта женщина, красива или не красива, блондинка или брюнетка, но по голосу понял — уже не молода. Подскочили еще женщины, подхватили его под руки и повели к выходу.
Он тотчас уснул, когда в гостинице, куда его привезли на такси, ему сделали укол и врач сказал на прощание: «Надо лечиться. Я вас только избавляю от приступа»; спал мертвым сном и, проснувшись, осторожно встал, чувствуя, что все страшное уже позади, может сидеть, даже ходить, только — слабость. В комнате темно и тихо. Странно! Почему темно? Сколько же времени? Включил свет. Мать моя — почти семь часов!
«Где же Вера Ивановна? Приходила и, решив не тревожить его, пошла в магазин?» Это была слабая спасительная мысль, не мысль даже, а фраза, сказанная самому себе, с целью успокоиться. Но жена — человек точный, уж она обязательно оставила бы записку. Он не знал, что делать. «Позвонить? Но куда?» Пошел к дежурной по этажу, толстой угрюмой женщине.
— Как вы себя чувствуете? — Ее голос звучал с милицейской сухостью. — Так!.. А когда ушла ваша жена? И куда?
Титов ответил.
— Хорошо, я попытаюсь вам помочь. — Говорит уже с сочувствием. — Пойдите на улицу, погуляйте, подышите свежим воздухом. А я узнаю.
Он оглядывал каждую пожилую женщину, проходившую по улице, — не жена ли? Пошагал было и остановился: нет, не гулялось, какое там, — слишком уж тяжело, тревожно на душе, и он возвратился.
Дежурная разговаривала с кем-то из своих сотрудниц; увидев Титова, обе замолкли, как-то странно рассматривая его, и он понял: они что-то знают…
На другой день узнает и он: Веру Ивановну нашли в сквере мертвой. Второй инфаркт. Первый был года два назад. Она лежала на скамье, и люди, видимо, принимали ее за пьяную, а может быть, и вообще не видели. В сумке — молоко и хлеб.
Но сейчас он этого не знал.
— Пока… ээ… ничего о вашей жене неизвестно. Но вы не беспокойтесь. Все… говорят, что она… задержалась где-нибудь в магазине. У нас ведь знаете какие бывают очереди. Пока выстоишь… Москва как проходной двор. Везде народ… — Голос тих и напряжен. Глядит не в глаза Титову, а куда-то выше (не привыкла врать). — Я сейчас вам врача вызову. Я сейчас быстренько…
Пол под ногами Титова дернулся, слегка опустился куда-то книзу и тотчас приподнялся, снова опустился и снова приподнялся. Пол начал быстро и мягко качаться, и это было до того реальное впечатление, что у него на какое-то мгновение мелькнула мысль: «Что с полом?» Ничего подобного Титов никогда прежде не испытывал.
Еще ничего не зная, он уже понял: пришла беда. Это — конец! Конец всему!
5
Когда месяца через два он снова приехал в Москву, каждый знавший его сказал бы, что Николай Степанович порядком постарел, осунулся, потемнел лицом и во всем облике его появилось что-то жалкое, пришибленное. И ходил он теперь неуверенно, будто по льду.
Он чувствовал какую-то неосознанную тяжкую вину перед Верой Ивановной. И, видимо, будет чувствовать всегда. Конечно, он ни в чем, решительно ни в чем не виновен перед нею. И все же!.. Если бы он не поехал в Москву, не поехала бы с ним и она. В прежние времена Вера Ивановна часто жаловалась на сердце, а когда заболел Николай Степанович, уже не жаловалась — жалела его. Вспомнил: в Москве по пути в гостиницу она часто останавливалась и в ответ на его вопросы бормотала: «Ничего, ничего…» Да, она берегла его. И если б не он, она бы жила. Титов понимал: глупо так думать, но все равно чувство тяжкой вины не спадало.
…В платной поликлинике, что на старом Арбате, больных было — пушкой не прошибешь: видать, сидят часами, дожидаясь приема, — упрели, осовели; тесновато, душновато.
Женщина из регистратуры сказала явно сочувственно:
— Записать вас к профессору Прокофьевой я не могу. Да ну что вы!.. К ней такая очередь…
Ему, наивному провинциалу, все казалось куда как проще: пришел, записался, сколько-то подождал и, пожалуйста, — выкладывай, что у тебя.
Он просидел почти полдня. Люди — больше пожилые женщины — тихо, сухо переговаривались, а чаще всего сидели молча, угрюмые, даже со стороны видно — внутренне напряженные, углубленные в себя. Мысли приходили в голову Титову какие-то вялые, неяркие и все об одном и том же — о болезни. Вспомнился вчерашний день. Вчера он тоже молча и безучастно высидел часа два в одной из поликлиник и, уже измученный ожиданием, зашел к невропатологу, немолодому мужчине с сердитыми глазами и длинным носом. Титову сказали, что это не простой невропатолог, а кандидат наук.
Врач небрежно перебирал какие-то бумажки.
— Знаете, я не умею рассказывать, путаюсь, — начал Титов. — И поэтому я решил обо всем написать. О приступах и вообще… Как началась болезнь и как проходила. Прочтите, пожалуйста.
Николай Степанович положил на стол несколько листов бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.
— Вы торопитесь? — сердито спросил доктор, оторвавшись от бумажек. — А я нет.
— Извините! Я н-не хотел… — стушевался Николай Степанович, слегка побледнев, и подумал: «Ведь я поторапливаюсь, чтобы не задерживать его. Хочет придать себе весу, показаться значительнее, чем он есть. Этак… на доктора наук потянуть».
Что-то слишком уж долго копается в своих бумажках, можно подумать, что сердит на Титова, не хочет разговаривать. Зачем тогда, спрашивается, пустил в кабинет?
— Это не болезнь. Органической патологии со стороны нервной системы у вас нету. А склероз… склероз есть и у меня. Да-а… ничего у вас нету.
— Но как же?.. У меня приступы. Я ведь написал тут. Я теперь даже ведро картошки унести не могу.
— Ну… тоже мне мужчина! Я вот выписываю вам…
«Лекарства. Все время лекарства…»
Многозначительно помолчав и неприятно настойчиво глядя пациенту в глаза, врач сказал:
— Не надо копаться в переживаниях. Не надо ничего бояться. Чего вы боитесь?
— Ничего не боюсь.
— Смерти боитесь?
— И смерти не боюсь.
— Ну, вот!.. Не надо думать о всякой чепухе. На кой вам это нужно?!
Он опять подтянул к себе какую-то бумажку.
«В самом деле, каким я стал слизняком, — размышлял Титов, шагая по московским улицам, вспоминая врача, который казался ему сейчас умным и проницательным, и почем зря ругал себя. — Не фронтовик, а мокрая курица. Тряпка! Тюфяк! Распустился, разнюнился, растяпа! Дурак! Тьфу! Почему, черт возьми, никто из врачей у нас в городе не сказал мне прямо и честно: возьми себя в руки?! Нет, хватит! Все!..»
Ему показалось, что с болезнью покончено. Он будет здоров. Он уже здоров! С этого часа, с этой минуты.
«Да, да!.. — догадливо закивал он сам себе, вызывая удивление прохожих. — Все, больше не болею! Баста, как сказал бы Щучкин».
Николай Степанович бодро повернул к метро, и тут его крепко качнуло, повело куда-то в сторону, влево. Женщина, идущая навстречу, шарахнулась от него, видимо приняв за пьяного.
«А это как, позволь, понимать? А?! Н-н-нет, браток!.. — едко усмехнулся он, прислонившись к дому и мысленно обращаясь к врачу. — Что-то у тебя не то… Не то, голубок!..»
Титов любил мысленно спорить с людьми — и спорил порою резко, со страшным азартом. Раньше — ничего, а теперь — начинаются головные боли, как будто и в самом деле полаялся с кем-то.
Скиснув, ссутулившись, стараясь ни о чем не думать (но разве можно ни о чем не думать!), Титов долго ехал в метро, потом на автобусе и сколько-то шел тихим, упрямым шагом, пока не увидел на окраине города тесную группу ровненьких белых домов — больницу. Он хотел встретиться с доктором из этой больницы. Отдохнуть бы, посидеть, но какая-то неведомая сила толкала и толкала его: «Иди!… Ищи!.. Действуй!..»
«Римма Всеволодовна. Римма Всеволодовна. Не забыть бы. Бывают же такие имена и отчества, черт возьми! Память стала, ну — никуда».
Рослая женщина с лицом простой деревенской бабы неподвижно сидела за столом, кажется, даже не моргала, будто приросла к креслу:
