По-видимому, всё было зря. Вова спокойно вынул из верхнего кармана билет и протянул его проводнице. Проводница проверила компостер и сунула его в сумку для билетов.

— Ваш билет? — обратилась она к Кате.

— У меня нет билета, — сказала Катя.

— Как это — нет билета? — удивилась проводница.

— Я очень торопилась, — сказала Катя, чувствуя, как краснеет от стыда. — Я вскочила в вагон уже на ходу.

— Ну, что же, — сказала проводница, — до следующей станции заплатите штраф, а там возьмёте билет.

— У меня нет денег, — сказала Катя.

Проводница рассердилась ужасно.

— Вы мне голову не морочьте, — сказала она. — Что же, вы торопились на поезд, чтобы зайцем проехать? Да?

Катя посмотрела на Вову. Он стоял спокойный, и лицо его ничего не выражало. Конечно, можно было объяснить проводнице или не ой, а какому-нибудь начальнику, как всё получилось, почему ей надо было во что бы то ни стало попасть в вагон, в котором ехал Вова, сказать, что Вова сбежал от родителей и поэтому она не могла пропустить поезд. Наконец, можно было попросить у Вовы денег в долг. Ведь были же у него деньги, наверняка были. Но Вова молчал. Вид у него был такой, будто он к Кате никакого отношения не имеет и вся эта история совершенно его не касается.

И тогда зло взяло Катю. Не будет она унижаться перед Вовой, всё она ему сказала, что только могла сказать, и ради него оказалась в таком глупом положении! А если это его не касается — пускай.

— Да, — сказала Катя, — я хотела зайцем проехать. У меня и документов нет. Высадите меня на ближайшей станции, и дело с концом.

— Нет, не с концом! — возмутилась проводница. — Там выяснят, кто вы такая, и штраф возьмут. Где ваши вещи?

— У меня и вещей нет, — сказала Катя.

— Пойдёмте, — скомандовала проводница.

Было всё, что предвидела Катя. Её вели через вагон, и пассажиры провожали её осуждающими взглядами. До Кати долетело начало разговора о ней, который, наверное, долго продолжался после того, как её провели через вагон. Собеседники удивлялись, что выглядит она прилично, а стыда у неё совсем нет. И если с этого началось, то Катя могла только догадываться, что же говорилось потом.

Её вели через второй вагон и через третий. Она шла не оглядываясь. Не так уж было приятно встречать осуждающие взгляды пассажиров.

Потом её привели к какому-то главному, пожилому, усатому человеку, который тоже начал её расспрашивать и которому она тоже подтвердила, что у неё нет ни билета, ни денег, ни документов, ни вещей. Пожилой, усатый долго её отчитывал. Катя молчала, понимая, что возразить нечего и что он совершенно прав. Случайно повернув голову, она увидела, что в коридоре, возле купе, где сидел главный, стоит Вова и с равнодушным лицом заглядывает в купе. Он был настолько жесток, что пришёл полюбоваться её унижением. Это показалось ей даже более обидным, чем слова главного.

Долго она сидела в купе, поджидая ближайшей станции, на которой её с позором выведут и передадут в руки железнодорожной милиции. Скверно было у неё на душе. Может быть, заявить, что Вова сбежал от родителей? В сущности говоря, это она обязана сделать. Но почему-то она не сделала этого. Она молчала.

Наконец поезд стал замедлять ход. Главный вывел Катю на площадку, и ей пришлось пройти мимо равнодушно смотревшего на неё Вовы. Потом за окном поплыли фонари, показалось деревянное станционное здание, освещённый перрон и большие часы. Поезд остановился. Открылась дверь, и они с пожилым, усатым сошли на перрон. На перроне, к счастью, никого не было. Главный провёл её в дежурную комнату, в которой сидел лейтенант милиции, молодой спокойный человек.

— Вот, пожалуйста, — сказал пожилой, усатый. — Ни билета, ни документов, ни вещей.

— Садитесь, гражданка, — сказал лейтенант.

Катя села на скамейку. Усатый сразу же вышел. Он торопился. Поезд стоял здесь всего несколько минут.

— Рассказывайте, — сказал лейтенант, — как же это получилось, гражданка?

— Так и получилось, — сказала Катя раздражённым тоном.

Она не на лейтенанта была раздражена. Она всё ещё думала о Вове, у которого было такое равнодушное лицо, который даже не предложил ей деньги, хотя великолепно понимал, что из-за него она влипла в неприятнейшую историю. Столько вложила она в разговор с Вовой, и всё зря. Это уже просто злодей какой-то, до самой глубины испорченный человек.

Она сама не могла понять, почему она всё же не заявила, что Вова сбежал от родителей, что его следует задержать и отправить домой.

— Так, — сказал лейтенант, положил перед собой лист бумаги, взял ручку и обмакнул перо в чернила. — Фамилия, имя, отчество?

Вова очень испугался, когда увидел Катю Кукушкину. Ему было совершенно ясно, что будет дальше. Катя сообщит, что он, тринадцатилетний мальчик, ещё не имеющий нрава на самостоятельную жизнь, удрал от родителей, и его задержат. Кстати сказать, впервые он, пусть в мыслях, употребил слово «родители» во множественном числе. Да, хорошего от появления Кати Кукушкиной ждать не приходится. Она неожиданно нарушила его замечательно составленный план. Разные мысли крутились у него в голове. Может быть, думал он, удастся удрать и пересесть на другой поезд. Или лучше подождать и постараться убедить её, что он едет в Феодосию, твёрдо решив стать настоящим человеком и трудом заработать право на уважение. Пожалуй, следовало ждать. Ждать и пока не ссориться. Сила была в руках у Кати Кукушкиной. А силу Вова Бык уважал. Поэтому, когда Катя предложила ему пойти разговаривать на площадку, он беспрекословно поднялся и пошёл за ней. Слушать её он начал не просто недоверчиво, а враждебно и раздражённо. «Бреши, бреши, — рассуждал он, — ещё посмотрим, иго кого охмурит!»

Катя ничему не стала учить Вову. Она просто очень ясно представила себе, как Вова погибнет, и стала об этом рассказывать. Так ясно она это видела, что если чего и недоговаривала, то Вова додумывал сам. Да, он понимал, что будет ночевать на скамейках бульваров в Феодосии. Да, с удивлением должен был он признать, что этот удивительный город с морем, которое уходит неизвестно куда, с тёплыми берегами, бывает и холодным, и мокрым, и неуютным. Раньше это ему почему-то не приходило в голову. И лапы, в которых его будут держать, показались ему реальными лапами, он увидел, какие она цепкие и сильные, как из них невозможно вырваться. Он про такие лапы кое-что знал; Катя искрение боялась за него, и он это чувствовал. В конце концов, никто её не обязывал вскочить без билета в вагон и уехать неизвестно куда. Вова гораздо раньше, чем сама Кукушкина, понял, что дело для неё кончится плохо. Наверняка у неё нет билета, и, значит, задержат прежде всего Кукушкину, а не его. Его поразило, что она об этом не думает, что ей даже не приходит в голову, какие предстоят неприятности. У него прошло чувство враждебности к Кате. Чувство враждебности уже прошло, чувство уважения ещё не появилось.

Катю было не скучно слушать. Столько нотаций прослушал на своём веку Вова, что вряд ли какая-нибудь, даже самая убедительная, произвела бы на него впечатление. Но Катя просто видела то, что будет, и рассказывала об этом. Вместе с Катей видел и Вова: действительно, кончится лето, настанет осень, мокрая, тоскливая осень. Действительно, мальчишки в Феодосии все знают друг друга, на некоторое время его московские фокусы понравятся и заинтересуют. Ну, а потом?

И тюремную камеру он увидел. Очень ясно увидел. Это была маленькая камера, и окно было затянуто железной решёткой. Плохо здесь было Вове. И всё-таки, когда его вызывали из камеры на допрос, становилось ещё хуже. Катя об этом не говорила, но он видел сам. Он видел уверенных в себе, сильных и хитрых людей, которым он верил, которыми восхищался, как восхищается каждый мальчишка человеком, который умнее и сильнее его.