Я не хочу рассказывать о разговоре Анюты и Миши, потому что я знаю: Миша будет мужчиной. Никто этого звания не добивался легко. Я не хочу рассказывать о стыдных его минутах, о том, как он лгал сестре и уверял, что просто ему надоел лагерь и захотелось походить по улицам, и что никаких за ним нет преступлений, и что всё у него хорошо. Я не могу написать эту сцену, я её опускаю. Всё равно будет минута, когда Мише придётся рассказать обо всём. Это будет минута его величайшей слабости, и это будет минута его величайшей силы.

Вове Быку казалось, что все дурные поступки он совершает потому только, что таким образом мстит за несправедливости, которые совершены по отношению к нему.

Мачеха, казалось ему, своих детей любила, а его нет. Отец не защищал сына. Дома Вове было неуютно и плохо. Поэтому, считал Вова, он имеет право завлекать других ребят в азартные игры и жульничать в этих играх, потому что фокус с горошиной был, конечно, жульническим фокусом, которому Вова обучался упорно и долго. Поэтому, казалось ему, он имеет право тех мальчиков, которые проигрались и, значит, попали под его власть, заставлять продавать билеты в кино и добывать для него, Вовы, деньги этими и всякими другими способами.

Ему и в голову не приходило, что, может быть, он сам настроил мачеху против себя, что если бы он был другим, то и она была бы другая, и что даже если она виновата, то совершенно нелепо считать, что за её вину должен отвечать Миша Лотышев или какой-нибудь другой, такой же беззащитный парнишка.

По отношению к нему, Вове Быку, как он считал, была совершена несправедливость. В ответ на это он, Вова Бык, имел право и должен был совершать несправедливости. Иногда ему было жалко мальчишек с испуганными глазами, просящих об отсрочке уплаты долга, трепещущих, когда он грозил, что пойдёт к родителям и сообщит об их мальчишеских преступлениях. Но Вова мужественно подавлял в себе это чувство жалости. Он вспоминал, как несправедлива к нему была мачеха, и снова обретал душевную силу и право издеваться над теми, кто от него зависел.

Он не знал и не предполагал, сколько горьких слёз пролила мачеха оттого, что не сумела найти общего языка с пасынком.

Вову это не касалось. Раз его обидели, значит, он имел право обижать других.

Всё это было так. Но есть в человеке внутренний голос, который начинает порой говорить, и когда он заговорит, то хоть уши затыкай, а всё равно человек слышит. Кажется, Вова точно знал, что он во всём совершенно прав, а голос иной раз возьмёт да и скажет: «Нет, ты неправ».

Это очень мешало жить Вове. Из-за этого у него были тоскливые вечера, когда он посвистывал, поплёвывал и скорее признался бы начальнику детской комнаты милиции в том, что вовлекает ребят в азартные игры, чем признался бы самому себе в том, отчего ему тоскливо.

Нет, Вова не слушался внутреннего голоса. Вова по справедливости мстил за нанесённые ему обиды. Просто иногда у него бывало плохое настроение. Внутренний голос тут был ни при чём. Так или иначе, но переносить тоску было трудно. Поэтому Вова и решил ехать в Феодосию.

Где, в каком журнале или в какой книге разыскал он фотографии феодосийских домиков с фруктовыми садами, пляжа и неизвестно куда уходящего моря, трудно сказать. Вот, думал Бык, тот город, в котором он, Вова, начнёт жить очень хорошей жизнью, в котором не будут его посещать эти странные, похожие на болезнь припадки тоски.

И не приходило в голову Вове Быку, что, куда бы он ни поехал, внутренний голос поедет за ним и всё будет и будет говорить своё: вот, мол, и море, и пляж, и домики с фруктовыми садами, а всё равно он, Вова Бык, живёт не так, как следует.

И потому, что это ему не приходило в голову. Бык решил срочно ехать в Феодосию.

План был продуман точно: Бык взыскивает с должников все долги и в одно прекрасное утро, когда мачеха собирается снова начать выговаривать пасынку за безделье и грубость, выясняется, что пасынка-то и нет. А пасынок в это время едет в поезде, беседует с другими пассажирами о перспективах на урожай, о проплывающих за окном городах, и уже тёплый ветер юга веет в окно, и совсем уже близко море, которое уходит неизвестно куда. Бык ни разу не видел моря и, хотя по карте точно знал, какие города расположены на морских берегах, всё же всем своим хотя и испорченным, по мальчишеским сердцем чувствовал, что море уходит неизвестно куда.

Прежде всего, однако, повторяю, надо было взыскать долги. Вот Вова я стал их изыскивать. Насчёт Вали он не беспокоился. Он уверял себя, что Валя не посмеет его обмануть, так как он сын преступника. А внутренний голос знал, что просто Валя мальчишка честный, деньги брал на серьёзное дело и, хотя бы ради того, чтобы ещё больше не очернить отца, принесёт деньги минута в минуту. Сложней было с. Лотышевым. Паренёк был слабоват, мог по бесхарактерности закутаться и не отдать долг. На него следовало нажать.

Вечером Миша Лотышев принёс выручку от перепродажи билетов. Денег было рубль восемнадцать копеек. То ли кто-то из покупателей две копейки недодал, то ли Миша их сам потерял. По условию должна была состояться игра. И вдруг Вова сказал:

— Не хочу я больше с тобой играть. Надоело.

Он сказал это, и вид у него был при этом наглый, презрительный, оскорбляющий Мишу Лотышева. Миша Лотышев видел только это и не видел того, что за наглыми словами, которые произносил Вова, вопреки своему внутреннему голосу, виделось только одно: море, пляж и домики с фруктовыми садами, где он, Вова Бык, начнёт новую, ничем не испорченную, хорошую и чистую жизнь. Миша Лотышев не видел пляжа и моря, он слышал только жёсткий голос Вовы Быка и слышал свой собственный дрожащий голос, который произнёс:

— Слушай, Вова, ты знаешь, у меня сейчас денег нет.

Разговор происходил за сараями. Трое мальчишек были при этом, фамилии их не сохранились для истории. Здесь, за сараями, они были известны по кличкам. Один назывался почему-то «Кенарь», другой назывался «Шляпа», третий назывался «Петух».

Никто не помнил, почему и каким образом прилипла к каждому эта кличка. «Кенарь» не умел петь, да никогда и не пробовал, «Шляпа» был мальчик аккуратный и сообразительный, а «Петух» был кротчайшим созданием и ни разу в жизни ни с кем не дрался.

Всех их объединяло только одно: как-то сумел Вова Бык внушить им веру в себя, как-то сумел их подчинить себе и поработить, и если спросить любого из них, что он думает по какому-нибудь поводу, тот прежде всего ответил бы вопросом: а что по этому поводу думает Вова Бык?

Выслушав жалкую Мишину фразу, Вова обозлился.

— А мне какое дело, — сказал он. — Мне деньги нужны!

Маленький черноволосый Миша стоял перед Вовой Быком, который казался ему и высоким, и широкоплечим, и очень сильным, стоял и очень хотел заплакать. Плакать было нельзя. Это Миша отлично понимал и всё-таки сдерживался с трудом.

— Вова, — сказал он, — позволь мне заплатить через неделю, несколько дней. Я достану, честное слово, достану.

— Где тебе, улитка, достать! — сказал Бык. — Я лучше схожу и с твоей старшей поговорю. Мне деньги нужны. А не хочешь, чтобы поговорил, — принеси завтра долг.

Кенарь, Петух и Шляпа согласно кивнули головами, подтверждая законность требований Вовы. Они не вдумывались в смысл происходящего разговора. Они знали только одно: что Вова Бык сказал, то и правильно.

— Хорошо, — сказал Миша. — Завтра я принесу.

— Ну, и валяй отсюда, — сказал Бык. — Без денег мне тебя неприятно видеть.

Кенарь, Петух и Шляпа захихикали, глядя вслед Лотышеву, уходящему через щель между сараями, но Вова Бык так на них посмотрел, что они, поняв, владыка чем-то недоволен, замолчали и сделали вид, будто они вовсе и не хихикали.