Миша как-то даже забыл, что именно Севчук посоветовал ему договориться на сто партий. Ему не показалось странным, что именно тогда, когда Миша пришёл, Паша Севчук, никогда не игравший раньше, играл, и не только играл, но и выигрывал. Ему не показалось странным, что как только он, Миша, пришёл, Бык прекратил игру с Севчуком и согласился играть только с ним, с Мишей.

И вот опять руки Быка стали с бешеной быстротой переставлять формочки, с такой быстротой, что у Миши рябило в глазах. Опять исчезала и появлялась горошина. Опять Бык неторопливо читал стихи про птичку, которая не знает ни заботы, ни труда.

Но то ли недостаточно быстро мелькали Вовины руки, то ли действительно на этот раз счастье изменило Быку, только Миша и раз, и второй, и третий угадал, где горошина. Вова с огорчённым и сердитым лицом отдал Мише проигранные деньги.

— Да, — сказал он, вздохнув, — поймал ты меня. — Если бы не уговор, бросил бы играть, и всё. А теперь посмей-ка, попробуй!..

— Нет, — дрожа от волнения, сказал Миша, — уговор есть уговор. Тут ничего не поделаешь.

— Да, — вздохнул Бык, — тут ничего не поделаешь.

Мише показалось, что Бык усмехнулся. Но, конечно, это только ему показалось. Чего ему было усмехаться, когда дела Вовы шли так плохо?

Снова мелькали руки Быка, то исчезала, то появлялась горошина, снова дремала на ветке птичка, наконец снова застыли формочки, но на этот раз Миша не угадал.

«Ничего, — подумал он. — Не может же везти непрерывно. Конечно, раз-другой он тоже выиграет».

Но оказалось, что непрерывно может везти. Раз за разом мелькали в Вовиных руках формочки, исчезала и появлялась горошина, и, встрепенувшись, начинала петь птичка.

И раз за разом горошина оказывалась не под той формочкой, на которую указывал Миша.

Миша сидел красный, потный и всё ждал, когда же счастье повернётся к нему. Но счастье не поворачивалось.

«Ничего, — утешал себя Миша, — ну проиграю я эти пять рублей и больше уж никогда-никогда играть не буду. Хорошо, что хоть играю не в долг. Отдам эти деньги, ну их совсем, и никогда больше сюда не приду».

Скоро и это утешение кончилось. У Миши было уже не пять рублей, а четыре, и уже не четыре, а три, а потом два и, наконец, не осталось ни одной копейки.

— У меня больше нет денег, — сказал он жалобно, надеясь, что Бык скажет, что раз нет, так и нечего играть, и, стало быть, дело с концом.

Но Бык проявил несвойственную ему доброту.

— Ладно, — сказал он. — Ничего не сделаешь: уговор есть уговор. Придётся тебе играть в долг.

Лицо у него было при этом недовольное, и Миша почувствовал себя виноватым перед ним за то, что Бык вынужден держать уговор, на котором настоял Миша.

Снова мелькали формочки, исчезала и появлялась горошина, и каждый раз, когда формочки застывали, Миша думал с отчаянием: «Неужели снова не угадаю?» И каждый раз под формочкой, на которую он указывал, горошины не было.

Теперь уже неумолимо рос Мишин долг. Вот уже он должен рубль, а сыграно только шестьдесят шесть игр, вот он уже должен два рубля, а ещё осталось двадцать четыре игры. Миша уже ни во что не верил, он безнадёжно указывал то на одну, то на другую формочку, и уже понимал, что ни разу не выиграет, и мечтал только об одном, чтобы скорей это кончилось, чтобы уйти и хоть на час, хоть на полчаса постараться забыть об этом.

Наконец Паша Севчук, который отсчитывал игры, сказал:

— Сто!

— Четыре сорок, — сказал Вова Бык. — Завтра отдашь.

— У меня нет, — сказал Миша. — И взять негде.

— Попроси у сестры.

— Я не могу, она спросит: на что мне?

— Ну, уж это не моя забота, — сказал Бык. — Хоть укради, а чтобы завтра были деньги.

И тут снова пришёл на помощь Паша Севчук.

— Надо дать парню выкрутиться, — сказал он. — Ну что ж, если ему в самом деле взять негде?

— Вот вечно так, — сердито пробурчал Бык, — свяжешься, а потом свои же деньги получить не можешь. Ну ладно, билетами наторгуешь, отдашь.

— А у меня на билеты нет, — сказал Миша.

— Ничего, — вмешался Паша Севчук, — я дам тебе три рубля в долг.

Вечером Миша стоял у подъезда кино и продавал билеты. Прибыли было немного, меньше рубля. Всю прибыль он отдал Севчуку. Севчук сказал ему, что Бык требует весь долг через два дня и он, Севчук, тоже не может ждать. Ужас охватывал Мишу каждый раз, когда он вспоминал о своём неоплатном долге: что делать, как вывернуться? На следующий день он опять принёс Севчуку меньше рубля, и Севчук опять сказал, что Бык прямо рвёт и мечет, грозится пойти к Анюте и потребовать долг. Мишино сердце сжалось от отчаяния. Он умоляюще смотрел на Севчука: может, этот замечательный мальчик поможет ему как-нибудь?

— Не знаю, что можно сделать, — сказал Севчук. — Ну ладно, я поговорю с Быком.

Вечером он подошёл к кино, возле которого Миша жалобным голосом предлагал билеты.

— Вот что, — сказал Севчук, — мне удалось договориться с Быком. Он согласен, чтобы ты ему отдавал понемногу, и после того, как мне всё отдашь. Но только вот какое условие: скажем, принесёшь рубль, значит, играете пять партий. Ты выиграешь, считается, что ты ему два рубля отдал. Он выиграет, значит, ты ему ничего не отдал.

Через день Миша рассчитался с Севчуком. У него осталось три рубля. Ах, если бы у него было ещё рубль сорок! Он бы всё отдал Быку и никогда бы больше не ходил за сараи. Но рубля сорока не было. И три он не мог отдать, потому что ему не на что было бы покупать билеты. Он приносил Быку то семьдесят, то восемьдесят копеек и каждый раз их проигрывал, и долг не уменьшался, и Бык грозился потребовать деньги с Анюты, и Миша теперь торговал билетами и отдавал Быку всю выручку, и чувствовал, что никогда уже не вырвется из-под власти страшного, неумолимого Вовы Быка.

Да, он запутался окончательно и безнадёжно.

Валя знал про Вовино «царство». Ходил когда-то за сараи и он. Но он был старше Миши, и, кроме того, трудная у него была жизнь. Вечная боязнь, что отец вернётся пьяный и опять учинит какой-нибудь скандал, очень сблизила его с матерью. Мать ему рассказала, что отец раньше был человек хороший, не пил и, когда решился просить её выйти за него замуж, несколько раз приходил, сидел, краснел и уходил, так ничего и не сказав. А ей смешно было, потому что она понимала, зачем он приходит, и очень его полюбила за эту робость.

Валя утешал мать, говорил, что всё будет хорошо, что отец одумается, возьмёт себя в руки и будут они жить счастливо и дружно. Мать и верила и не верила, но радовалась тому, что сын её утешает, и так год от году, чем больше становился Валя, тем теснее становилась у него дружба с матерью. Отец много денег пропивал, на семью ему всегда не хватало, и поэтому однажды, проиграв в горошину рубль, Валя честно рассказал про это матери, отдал деньги Быку и больше за сараи никогда не ходил.

Валя любил и жалел отца. Он сердился на него, когда тот приходил домой пьяный, заносчивый, грубый, но после мечтал о том, что отец и впрямь одумается и станут они дружить, ходить по вечерам всей семьёй гулять, разговаривать обо всём.

А иногда и у них с отцом будет отдельный мужской разговор о том, как бы сделать, чтобы матери жилось полегче.

И вот случилось несчастье. Оно могло бы случиться раньше, могло бы случиться немного позже, но оно бы непременно случилось. Всё шло к этому. Валя не мог бы объяснить, но чувствовал очень ясно, что отец катится в бездну, что какой-то вихрь крутит его и нет у него сил вырваться из этого вихря. Раньше или позже несчастье должно было случиться. Оно и случилось, но только тут пострадала ещё ни в чём не виноватая женщина. Женщина, которая как раз в эту минуту была счастлива и хотела побаловать детей. Разговоры об этом шли по кварталу, и Валя их слышал.

Но ночам мать и сын делали вид, что спят, и всё думали о несчастной судьбе отца и о том, как ему страшно и одиноко в тюрьме, страшно потому, что ведь, наверное же, думали они, помнит он о той женщине и об её детях.