Он видел и слышал, как они его предавали. В гораздо меньших масштабах, в гораздо менее серьёзных делах он тоже предавал и обманывал. Он знал, как это делается.

Не холодный расчёт владел Вовой Быком. Просто он по-другому увидел мрачный двор старого дома и тесный закоулок за сараями. По-другому увидел он жалобные лица мальчишек, попавших в его свирепые, не знающие пощады лапы.

Это были не мысли, это были ощущения, которые чередовались с практическими мыслями о том, что, когда задержат Катю Кукушкину за безбилетный проезд, ему надо быть в стороне и не попадаться на глаза. Ссадят её на какой-нибудь маленькой станции, а он спокойно поедет дальше и будет беседовать с соседями по вагону о предстоящей погоде и о видах на урожай.

Было и то и это. Но было ещё и третье. Теперь не особенно хотелось ему ехать и Феодосию. Почему-то не предусмотрел он, что лето пройдёт, фрукты снимут с деревьев, тёплый берег, на котором можно валяться и загорать под солнцем, станет пустынным, холодным берегом.

Ничего не выражало лицо Вовы. За немногие годы своего печального и неправдивого детства он научился делать так, чтобы лицо ничего не выражало. А думать-то он думал своё. Это он тоже умел: лицо ничего не — выражает, а Вова думает.

Были разные города в огромной стране. Почему он взял билет именно в Феодосию? Почему ему показалось, что именно в этом городе он будет счастлив? Потому, что берега тёплые? Они тёплые и во многих других городах, но и в других городах наступает осень, становится холодно. Есть в Средней Азии место, которое называется Фирюза. Наверное, превосходное место, и гораздо южнее, чем Феодосия. Интересно, в этой Фирюзе тоже есть люди, которые будут с ним говорить ласково и дружески, а потом на допросе будут валить свою вину на него?

И в Фирюзу не захотелось ехать Вове Быкову.

Наконец настала минута, которую всё время предвидел Вова. Вошла проводница и попросила билеты. Вова солидно вынул билет и предъявил его, и к нему у проводницы не было никаких претензий. Разыгралась сцена между проводницей и Катей Кукушкиной. Вова Бык струхнул. Скажет сейчас Катя, что он удрал от родителей, что она вскочила в отходящий поезд, чтобы его задержать. И окажется Катя ни в чём не виноватой, а вся вина ляжет на Вову. Так просто ей было выйти из неприятного положения, что Вова Бык даже не рассердился бы на Катю, если бы она объяснила, как всё случилось на самом деле. Но Катя почему-то не объяснила.

Потом Вова Бык шёл за Катей и смотрел, как унижают его врага.

Вова посмеивался про себя. В окно он видел, как по освещённому перрону вели Катю. Он понимал, конечно, что в конце концов Катя выпутается из этой истории. Не так уж далека эта станция от Москвы. Дадут ей, конечно, возможность поговорить по телефону с родителями или с райкомом комсомола, переведут ей из Москвы деньги. Вот и всё. Приятно было другое: хотела она испортить Вове поездку и не смогла. Конечно, соображал Вова, надо будет следы замести, может быть, даже сойти с этого поезда. Плацкарта стоит недорого, сойдёт он на следующей станции, сделает в кассе остановку и через несколько часов уедет другим поездом, уже не в Феодосию, а, допустим, хотя бы в Ялту. Тоже, слухи ходят, город хороший. Вещей у Вовы немного, небольшой узелок. Никто на него и внимания не обратит.

Думал всё это Вова и смотрел в окно. Он видел, как сердитый усач провёл по перрону Катю, как он вышел из помещения дежурного милиции. Катя там осталась одна. Вова очень хорошо понимал, как ей сейчас плохо. Как трудно ей объяснить, почему у неё нет ни денег, ни документов. Было чему порадоваться Вове Быку. Он и радовался.

Прыгнула стрелка на электрических часах, негромко прогудел тепловоз, звякнули буфера, медленно поплыл назад освещённый перрон. Сейчас снова за окном будет темнота и далеко позади останется эта станция — Вова даже не заметил, как она называется. Будет выкручиваться Катя Кукушкина, а Вова вернётся к себе на своё законное, оплаченное им место и заведёт разговор с кем-нибудь из соседей о погоде и о видах на урожай. И поезд, погрохатывая на стрелках, будет нести его дальше и дальше к югу, к тёплым крымским берегам.

Маленький каменный домик, на котором было написано «Камера хранения», проплыл за окном. Скоро и эта станция уплывёт, и поезд пойдёт сквозь темноту дальше и дальше к тёплым берегам.

Невозможно объяснить, почему не сказала Катя, что Вова убежал от родителей. Также невозможно объяснить, почему вдруг спокойно стоявший у окна Вова засуетился и заторопился. Почему он побежал к себе в отделение и схватил лежавший на верхней полке маленький узелок — все его вещи. Почему он стремительно выскочил на площадку, где ещё стояла с флажком проводница, оттолкнул её и прыгнул с высокой подножки на низкую платформу, разбежался, размахивая узелком, чуть было не упал, но не упал всё-таки и остановился.

Что-то кричала ему возмущённая проводница. Но поезд уже шёл, постукивая на стыках рельсов, и вагоны с эмалированными дощечками, на которых было написано «Москва — Феодосия», проплывали одни за другим и уходили в темноту.

Дежурный по станции, отправлявший поезд, не торопясь прошёл к себе, не обратив внимания, даже просто, наверное, не заметив, что неожиданно в последнюю минуту с уходящего поезда спрыгнул маленький человек.

Маленький человек удержался на ногах и с узелком в руке неторопливо пошёл по перрону.

Что он думал, этот маленький человек? Много раз я его спрашивал об этом, и ничего он мне не мог объяснить. Может быть, и себе он не мог ничего объяснить. Есть в каждом из нас чувства, которые заставляют нас поступить именно так, а не иначе. Чувство это заставило Катю не сказать о том, что Вову нужно снять с поезда и отправить домой. Такое же чувство заставило Вову совершенно для себя неожиданно спрыгнуть с уже идущего поезда на перрон маленькой станции. Может быть, потому Вова и сделал это, что Катя не учила и не воспитывала его, а искренне за него боялась, думала о его будущем и не воспользовалась возможностью снять его с поезда и отправить домой.

Нет места тише, чем маленькая станция, когда отошёл поезд. Прошёл дежурный в диспетчерскую, в темноте исчез освещённый поезд, затих шум колос, остались тишина, тусклый свет, неподвижность.

И вот по тихому, тускло освещённому перрону прошёл маленький человек с узелком в руке и открыл тяжёлую дверь, за которой сидел лейтенант милиции и слушал сбивчивые, не очень понятные ему объяснения Кати Кукушкиной.

Катя сперва не обратила внимания, что в комнату кто-то вошёл. Она сидела спиной к двери и думала, что вошёл ещё другой работник милиции, которому она тоже должна всё объяснить. Только по лицу лейтенанта она поняла, что вошёл кто-то незнакомый и неожиданный. Она обернулась. Кого угодно ожидала она увидеть, но только не Вову. Впрочем, всё в этот вечер складывалось так необычно, что Катя не очень удивилась Вовиному появлению.

— Ты что? — сказала она.

— Да я подумал, — помявшись, ответил Вова, — у вас же небось и денег-то нет. Я вам могу дать.

— Какой с меня штраф полагается? — спросила Катя лейтенанта.

Кате повезло — лейтенант милиции был человек толковый и сообразительный. Он понял, что самое мудрое — не вникать в подробности этой истории, которая началась, очевидно, раньше и кончится позже.

— Десять рублей вполне хватит и на штраф и на обратный проезд, — сказал он.

— А у тебя на обратный проезд останется? — спросила Катя Вову.

— Останется, — сказал Вова.

Катя взяла у Вовы десять рублей, заплатила штраф, купила два билета до Москвы. Поезд должен был пройти через два часа. Два часа Вова и Катя сидели на перроне. Два часа Вова молчал, говорила только одна Катя. Она подробно, вспоминая все детали, рассказывала Вове о том, как она была у его родителей. Она подробно рассказывала про Марию Петровну. Не только то, что сама видела или слышала, а ещё и то, что представила себе трудную жизнь этой женщины. Подробно рассказывала она, как было Марин Петровне сложно и трудно с Витей и Любой. Как Мария Петровна металась между родными детьми и пасынком. Как трудно ей было налаживать новую жизнь. Как трудно было Ивану Петровичу… Потом пришёл поезд. Вова, он так и не сказал ни одного слова в ответ на длинные Катины разговоры, молча протянул проводнику два билета, и они вошли в вагон. В бесплацкартном вагоне было много свободных мест. Они сели друг против друга у окна, и оба смотрели, как проплывают мимо станционные здания, тускло освещённые перроны, одинаковые на каждой станции большие часы.