— Виктор. Михаил, — представил их друг другу Адам, называя только по именам.

Юноши обменялись недоверчивым рукопожатием.

— А я только что купил новую книгу Бликова. Чудесно! Превосходно!

Каких-то букв Виктор не выговаривал, но как только заговорил, стал похож на пастора. Позднее Михаил замечал у него привычку самые простые, обыкновенные вещи произносить необычайно растроганным, трепещущим голосом.

— Я отстал, — улыбаясь, сказал Адам, — и не знаю, кто такой Бликов.

— Это наш менестрель. Это наш трубадур. Соловей голубой розы. Он нам показал, что и в наш прозаический, железный век можно любить возвышенно, мистично, как любили своих дам средневековые рыцари.

На каждой ступени своей тирады он все выше и выше закидывал голову и потому только умолк, что дальше нельзя было закидывать.

— А мы вот тут с яблоками да бананами… — задумчиво сказал Адам.

Михаил, не отрывая глаз, смотрел на Виктора и никак не мог уловить, кого он ему напоминает. Его память блуждала около вербных базаров, балаганов, плохеньких, наскоро сколоченных, сцен. И вдруг он вспомнил: Виктор напоминал арлекина в «Петрушке», напоминал манерой держаться, голосом и, как показалось Михаилу, даже мыслями.

Он засмеялся, радуясь, что вспомнил.

— О чем вы? — надменно спросил Виктор, приготовляясь обидеться. — Вы не верите в голубую розу?

— Он наверно не знает про нее, — вмешался быстро Адам. — Голубая роза — это символ мистической школы, сгруппировавшейся около немецкого поэта Новалиса.

— А я думал, вправду, — беспомощно улыбнулся Михаил. — Знаете, если обкурить самую обыкновенную розовую розу, она будет зеленовато-голубой.

— Не только розу, все можно обкурить и сделать зеленовато-голубым, — быстро помог ему Адам и обратился к Виктору, который сделал несколько досадливых жестов большой своей красной рукой. — А ну прочтите что-нибудь из вашего менестреля.

Виктор проворно слазал в карман и, достав маленькую книжку, стал в позу, как пастор. Сделав паузу, он громко и растроганно начал скандировать:

— Павлины не поют! — не удержался Михаил. Остановив его жестом, Виктор читал дальше:

— Все, — сказал Виктор, дочитав, ибо по голосу его никак нельзя было узнать, что чтение кончилось.

— А кто это такой Голубой? — спросил Михаил.

— В Италии основывались кафедры, чтоб комментировать Данте, — важно сказал Виктор, — и в двух словах всего не объяснить. Голубой — это двойник.

— Чей?

— Его.

— Кого?

— Того, кто с ней.

— А она кто?

— Вечная женственность. Так нельзя, как вы, расспрашивать. Это нескромно.

Михаилу стало стыдно, как будто он расспрашивал про интимные встречи двух каких-то определенных людей. Ни в стихах, ни в объяснениях он ничего не понял.

— Да, павлины кричат очень неприятно! Очень! — сказал Адам. — Так вот что такое молодая Россия. Слушатели менестреля. Что ж, это неплохо. По обыкновению русской интеллигенции, взято вбок, сделана извилина. Но к чему-нибудь это приведет. А может быть, дело проще. Может быть, это естественная реакция на арцыбашевские глупости. Самозащита молодого организма. Может быть, и так. Только, во всяком случае, правда этого трубадура — не полная правда.

— Это просто неправда! — горячо воскликнул Михаил. Он напряженно слушал Адама, и вдруг ему вспомнилась сцена у Гоби, когда он рассердился на него. Также рассердился он теперь на этого Бликова и на Виктора.

— Это красота! — потрясая книжкой и картавя, вскричал Виктор. — И следовательно, правда тут ни при чем.

— Ах, вот как вы думаете! — обратился к нему Адам. — Это хуже. Правда и красота не одно и то же, но они не могут исключить друг друга, а, наоборот, они вместе ведут к чему-то высшему, чем мораль и искусство, и чего, несомненно, уж не первый век ищет Россия.

— Россия — понятие слишком сложное, — возразил Виктор. — Я его не охватываю. Ищет не она, а ищут отдельные личности, поэты, трубадуры, пророки…

— Не мудро, не мудро! — качал головой Адам. — Впрочем, все это для меня так ново, так неожиданно. Я отстал, и мне надо еще вникнуть в эти новые искания.

— Не во что тут вникать! — сердито сказал Михаил. — Это просто словесность. Распусти ее, и придешь в болото. Вот и пришли. Вот и павлины запели.

— Не надо горячиться, — сказал Адам, — смотрите, как спокойно лежат бананы.

— Я не буду, — сказал Михаил. — Знаете, я пригласил к вам Гоби. Это ничего? Я с ним поссорился и помирился.

— Это тот технолог, которого ваша матушка зовет Гобием?

— Вы запомнили? Он самый.

— Я очень рад, я рад всякому гостю.

— Вероятно, он придет с одной курсисткой. Я ее тоже просил прийти.

— Отлично, отлично. Моих друзей придет только двое. Один восьмидесятник, человек в отставке, очень колоритный, и доктор, хирург больницы для бедных. Он ежедневно делает несколько операций и потому хорошо разбирается во всем человеческом. Значит, будет трое стариков, и трое юных, и девушка как вечный венец всего.

— Вот видите! — ликуя, воскликнул Виктор. — Вы сами говорите, что девушка вечный венец всего. А это идея, близкая трубадурам и нашему Бликову. Я уверен, вы его полюбите, как только прочтете.

— Я прочту, я прочту, — с доброй улыбкой сказал Адам.

В это время на лестнице, у его двери, стояли Гоби и Ирина.

Гоби держал ее за руку, не давая позвонить. Отчетливым шепотом он говорил:

— Мы сейчас попадем в компанию идиотов. Я нарочно веду вас сюда, чтобы вы почувствовали мою силу и мою ценность. Вы увидите, как редки такие люди, как я, вы поймете меня и оцените. И тогда вы будете моей. Вы будете моей. Это не мной и не вами решено, это решено неумолимой логикой вещей. Вы моя, потому что больше никого нет вокруг. Я считаю сегодняшний вечер решительным. Теперь звоните.

Он выпустил ее руку.

Ирина чувствовала себя как в сети паука. Ее нежное, розовое чувство к Гоби исчезало всякий раз, как он приступал к ней с ясно выраженными, механически мучительными требованиями. Ей хотелось счастья неуловимого, только подозреваемого, ей бессознательно хотелось насладиться утренними сумерками любви, побыть в томлении, в предчувствии, пугаясь молний страсти и, опаленной ими, войти, — а может быть, и не войти в самое любовь.

Гоби не допускал никаких сумерек. Он мучил девушку логикой, он тащил ее на бесстыдный белый день, было коротко и ясно все, чего ему хотелось от нее. Не раз, напуганная им, Ирина решала никогда больше не приходить к нему. Но, побыв несколько дней сама с собой, она забывала всю его голую грубость, и опять в ней вырастали алые цветы и тянулись туда, где ждала их смерть, — к Гоби. Ирина опять шла к нему. И уж начинала разъедать ее мозг, требовавший цельного, чистого счастья, привычка искать в ощущениях счастья тонкой нити страдания. А как только появилась эта привычка, ее уж ничто не разлучало с Гоби.

Но привычка только еще начиналась, и, стоя перед дверью Адама, Ирина смутно ждала избавления, полна была странного трепета. Ведь если за этой дверью действительно компания идиотов, как говорит Гоби, тогда конец ее девичьей воле.

Дрогнувшей рукой она позвонила.

Отворил Михаил.

Это было доброй вестью Ирине.

К Михаилу было у нее хорошее чувство, а тут еще улыбался он как-то особенно, обещающе.

— Входите, входите! Как хорошо, что вы пришли. Я сейчас только говорил Адаму Федоровичу, что вы придете. Он очень рад.

После размеренного шепота Гоби теплым и родным показался Ирине голос Михаила.