Сюда, в эту тишину, в это беззвучье, в эту ночь, из-за тысячи верст с севера по телеграфным проводам шла весть, невероятная и долгожданная, задерживаемая на передаточных пунктах теми, кому она несла гибель, и все-таки неудержимо рвущаяся вперед и вперед, та же весть, которая летела и на Карпаты, и в Эрзерум, и в Трапезунд, и на германский фронт, одних повергая в панику, в других пробуждая неслыханную силу жизни и борьбы.

Здесь, в этой мертвой и сулящей только смерть тишине Калихана, эту весть, уже после того, как она перешла с телеграфных проводов на проволоку полевого телефона, поймал телефонист Цветков.

Телефонист Цветков весь превратился в слух, едва удерживая в дрожащих руках трубку; телефонист Цветков почувствовал, что на щеках у него намерзает лед; не понимая, что он плачет, телефонист Цветков выбросился из-под снега в еще немую предутреннюю тишину, в это желто-алое стоянье над снегами чуть занимающейся зари, телефонист Цветков закричал, бросая в ледяной воздух невероятные слова. К кому бежать? Кому сказать? Как всем сказать сразу?

Он, заметавшись на снегу, бросился в палатку Цивеса, поднял его, сонного, за плечи, растормошил и, не слыша его встревоженного вопроса: — Что с тобой? Ты плачешь? — задыхаясь, выронил впервые попавшиеся слова, похожие на те, которые он услышал по телефону, эту огромную, все меняющую весть:

— Ты знаешь… царь свергнут… Временное правительство… выбирать советы…

Цивес вскочил, схватил его за плечи:

— Что? Повтори! Не может быть! Да нет, это именно должно было быть! Подробности? Ничего не знаешь? Царь свергнут! Конец самодержавию! К саперам! К пластунам!

Как бешеный он вырвался из землянки, и они двое, перебрасываясь на ходу отрывочными словами, еще не усвоив этой вести, еще в безумии первого припадка свободы, понесли ее по окопам, по снежным землянкам, как зажженный фитиль к пороховому погребу, давно готовому взорваться.

Меньше, чем через час, были выбраны делегаты и разосланы по всему фронту, чтобы оповестить всех и созвать собрание.

Вместе с вестью о свободе делегаты понесли с собой по всем окопам лозунги Цивеса: не сдавать оружия, брататься с курдами, прекратить наступление.

Подполковник Веретеньев в Мираба знал, что его попытка — еще на сутки задержать и скрыть от фронта известие о революции и еще раз бросить истерзанных холодом солдат на Банэ — не удалась, что весть передана на позиции. Не дожидаясь пока за ним пришлют, он сам поднялся к передовым позициям, явившись туда в момент, когда кубанцы и таманцы, читинцы, армяне и грузины по собственному почину выстроились на небольшой площадке, чтоб принести присягу революции и тем снять с себя вековую ненавистную присягу службы царю.

Подполковник Веретеньев рассчитывал, что весть не успеет до его появления распространиться по всем частям и что ему удастся хоть кому-нибудь сообщить ее, как им, Веретеньевым, принесенную. Когда он увидел, что все части покинули уже окопы и стоят в строю, готовясь к торжеству присяги, холодок страха защекотал ему все тело. Еще скверней он себя почувствовал, когда понял, что войска не только знают о революции, но знают и о том, что он, Веретеньев, скрывал от них весть о революции. В этом кругу тесно сомкнувшихся рядов он, с кучкой офицеров, почувствовал себя, как на эшафоте. И оттого, что он не мог уже приказывать войскам, оттого, что сам он должен был сейчас в чем-то давать им отчет и в чем-то им повиноваться, в нем вспыхнула дикая ненависть к этим плотным рядам. Молнией, как перед смертью, прорезало ему мозг воспоминание о пажеском корпусе, об усадьбе в Курской губернии, где ждут его жена и мать, он заломил папаху и пронзительным фальцетом, которым он всегда командовал, закричал:

— Сми-и-и-рно!

В ответ ряды только плотнее сомкнулись вокруг него.

— Подполковник Веретеньев! — крикнул Цивес из рядов. — Согласны ли вы принести присягу на верность революции? Отвечайте за себя и за своих офицеров.

— Согласны! — крикнули два-три прапорщика в хвосте свиты Веретеньева.

Веретеньев обернулся, сверкнув на них злыми глазами, обнажил шашку и сделал несколько шагов вперед. За ним шагнули три офицера. Прапорщики остались сзади.

Веретеньев поднял шашку.

— Пока я не получил никаких приказов от своего непосредственного начальства, я никаких присяг приносить не намерен и остаюсь верным присяге, данной мной государю, импе-р-а…

Раньше, чем он кончил, пластуны подняли его на штыки.

Окровавленные трупы Веретеньева и еще трех офицеров, полетели в пропасть.

Бурный митинг быстро принял решение брататься с курдами и — домой!

Боясь ловушки, курды долго не верили, что русские не будут больше стрелять, и боязливо занимали оставленные окопы. Но когда они увидели, что казаки вправду потянулись вниз, недавние враги стали им лучшими друзьями. Но казаки не намеревались долго пользоваться их гостеприимством.

Весь этот день вся дорога от позиций через Мираба к Саккизу была забита отходящими частями.

Кровь на снегу Калиханского перевала была последней кровью, пролитой русскими мужиками и солдатами за царя. Последнее наступление на мнимого врага превратилось в первое наступление на врага настоящего.

Судорога зарывшихся в снега на Калиханском перевале казачьих войск, разрешенная революцией, в сообщениях столичных газет находила следующее отражение.

Газеты сообщали:

25.11. «На Саккизском направлении к югу от озера Урмии наши разъезды по глубоким снегам продвинулись на 25 верст к юго-западу от Саккиза».

2. III. «На Саккизском направлении наши отряды сбили турок с перевала Калихан. Наступление продолжается».

Редакционное разъяснение этой телеграммы гласило:

«В районе перевала Калихан наши атакующие части окружили противника и частью уничтожили, частью взяли в плен. Перевал, открывающий дорогу в Месопотамию, нами занят, несмотря на упорное сопротивление турок и огромные трудности из-за снегов. В связи с наступлением со стороны Керманшаха громадное значение приобретает движение наших частей от Калихана. Заняв этот пункт, крайний левый фланг армии генерала Юденича нависает над флангом отступающего Исхана, которому при отступлении на Моссул пришлось бы совершить фланговый марш мимо этих отрядов».

Так, раздувая события, царская пресса отчитывалась перед своими хозяевами-англичанами. Но англичане мало верили газетным победам, имея собственные сведения непосредственно с фронта. Лорд Керзон с трибуны палаты лордов напоминал русскому правительству, что «в Персии еще имеются турецкие силы, которые должны быть выгнаны оттуда».

Последнее победное сообщение с Саккизского фронта в самом начале марта гласило:

«На Саккизском направлении наши передовые части, преследуя турок, вступили в пределы Турции».

К этой глухой телеграмме меланхолично прибавлялось:

«Началась распутица».

Далее характер сообщений резко меняется:

«В Персии, в тылу наших войск персы и курды уничтожают наши телеграфные и телефонные линии».

«Усилились враждебные действия курдов» — гласило последнее сообщение с Саккизского направления.

В конце марта были сообщения с фронта генерала Арбатова о том, что части этого отряда пробились в Турцию, заняли Хамадан, и в Кизыл-Рабаде разведчики установили связь с передовыми частями английской армии генерала Мода, которому удалось в конце концов занять Багдад. Таким образом, поручение, данное англичанами русской армии, было выполнено. Но в конце марта появилась телеграмма с английского фронта со ссылкой на силы природы, мешающие победам англичан.

Она гласила:

«Вследствие миража сражение на реке Диале под Багдадом было приостановлено».

Этим пугающим миражем было для англичан известие о русской революции, о том, что русское пушечное мясо перестало быть таковым, что запроданная живая сила не признает сделку торгашей.

Но революция была не миражем, а самой подлинной, настоящей действительностью.