Собаку с цепи еще не спускал, пока не вернулся Федор. Иван всегда сам спускал на ночь собаку, это было последней его дневной работой, и, вставая на заре, сам же сажал ее на цепь — этим начинал свой день.

— Голову с меня снимет, чертов сын, — ворчал он на Федьку. — Сиди тут и жди, когда Полька уж легла, а завтра вставай чуть свет!

С досадой Иван уселся на крылечко. Душная, безлунная ночь стояла вокруг. Внезапная скука охватила его.

— Уж не загулял ли Федор? Боже упаси! Лучшая пара лошадей с ним, да и выручка за день.

Иван встал со ступенек и тяжкими шагами прошел в конюшню порасспросить извозчиков, не видали ли они в городе Федора.

Но двое мужиков, вернувшись уже давно, спали непробудно.

«Придется накласть мерзавцу в шею, да вон», — решил Иван и усмехнулся, вспомнив, как отец выгонял Настьку.

На улице загрохотала пролетка и послышались гулкие удары копыт о булыжник. Иван затрясся от злобы, предвкушая, как он проберет Федьку, и побежал в сенички за фонарем.

Федька бойко въехал в раскрытые, заждавшиеся его ворота и, пьяно ругаясь, повел лошадей в конюшню распрягать.

Шаря в темноте по лошадям, ища и развязывая ремни, спотыкаясь об оглобли, не помнил, где он. Отплевывая пьяную слюну и улыбаясь, не понимал, почему темно. В руках дело не ладилось, а на душе было ладно; если хозяин зашумит, решено было у него взять завтра же расчет да к солдатке.

Затянул песню:

В это время острая полоска света прорезала темноту и сразу протрезвила его.

Держа фонарь в трясущейся руке, с перекошенным лицом вошел в конюшню Иван:

— Где тебя черти носили? А с лошадьми-то что?..

Иван заныл по-бабьи: лошади стояли совершенно мокрые от гоньбы, с высунутыми языками в пене.

Чувствуя, что у него в глазах темнеет, Иван опустил фонарь на пол, схватил вожжи и в бешенстве стал хлестать парня.

Будто плача, перебирал он ругательства и причитал при ударах:

— Лошадей загнал? С девками путался?.. Выручку пропил?..

— Ильинишна, солдатка Ильинишна, — пытался что-то рассказать парень, но вожжи беспрестанно плескались об его лицо.

Вдруг Ивану показалась шуткой такая расправа.

«Эта скотина ремня не чувствует, расставил ноги, глаза вытаращил, глумится!» — промелькнуло у него в голове.

Оглянувшись, он увидел белую запасную оглоблю. Потянулся, взял за конец, ощутив в нем славную тяжесть, и со всей силы хватил другим Федьку по голове.

— Э… э… вот тебе!

Федька даже не вскрикнул.

Будто присел мягко на минутку, а потом откинулся навзничь, головой к фонарю, впопыхах поставленному Иваном на пол.

— Что за подлец! Притворяется что ли? — подумал Иван.

А сердце-то у самого похолодело.

— Федька! — позвал он негромко, — Федя! — и присел к нему на корточки.

— Убил, — сказал Иван громко и почувствовал, как безумно испугался этого парня, спокойно лежавшего перед ним.

— Да не может же быть! — подумал он тотчас и, пересиливая свой страх, наклонился и чуть приподнял Федьку.

Мягкое, будто без костей, теплое тело подалось вперед и опять опустилось.

Иван услышал, как у него залязгали зубы.

Он вскочил на ноги и неестественным, нечеловеческим прыжком, как вспугнутый зверь выпрыгнул из конюшни.

И, пригнувшись, втянув голову в плечи, понесся в темноте по двору, будто чуя за собой невидимую погоню.

И не переводя духа, с клокочущим сердцем, вскочил в сени, захлопнув за собой дверь.

Сел на пол и прислонился горячим, потным лбом к холодному гладкому засову, которым закладывалась на ночь дверь.

Немного пришел в себя.

— А фонарь-то зажженный забыл в конюшне? А собаку-то не спустил?

Преодолевая страх, опять вышел на двор. Собака визжала на привязи, просясь на волю.

Иван торопливо отстегнул ошейник и стоял с цепью в руках.

— А фонарь-то?

Протяжным, жутким воем завыла собака. Он вздрогнул. Слышно было, что воет перед конюшней. Озноб охватил, и волосы зашевелились на голове, и не было духу пойти прикрикнуть на собаку.

Кинулся в сени, захлопнулся, засовом задвинулся, неверными руками шаря по дверям, добрался до спальни, где похрапывала Пелагея.

— Поль, а Поль! Ты спишь? — позвал он острым шепотом.

Лампада всколыхнула его сгорбленную тень на стене.

Поля открыла сонные глаза и вдруг, вся побелев, вскочила на постели:

— Что с тобой, господи?..

Вскрикнула и дрожащими руками стала ненужно обдергивать одеяло, поправлять свои волосы.

Опускаясь к ней на край кровати, Иван сказал глуховато, но твердо:

— Человека убил сейчас.

Пелагея испуганно заплакала деревянным каким-то плачем, будто нарочно, и наскоро стала одеваться.

Здесь, рядом с женой, Иван почувствовал полную усталость. Не слушая расспросов, он обхватил голову руками и погрузился в свои мысли. Ему хотелось бы сосредоточиться и все обдумать, но мысли были бессвязные, короткие, какие-то посторонние, вчерашние, третьегодняшние, совсем не относящиеся к единственно важному теперь для него.

То казалось ему в его забытьи, что надо не проспать с зарей ехать в лес на делянки; то вспоминался треснувший угол дома; то охватывала боязнь, как бы соседи не растащили кирпичей на постройке.

И среди этих ясных, нужных, цепких дел с трудом заставлял он свой мозг припомнить другое: распростертого на полу конюшни Федьку с зажженным фонарем в изголовье.

Поля, полуодетая, весь остаток ночи просидела рядом с ним.

Едва дождавшись рассвета, Иван вышел на крыльцо.

Опять занимался серый дождливый день. Ворота всю ночь простояли настежь. Мокрые голуби собрались под навесом, дожидаясь корма.

Долго стоял Иван на крыльце, внимательно оглядывал дом, двор и все строенье, все это хозяйство, скопленное столькими трудами и с такой любовью, и чем дольше смотрел, тем больше чувствовал свою теперешнюю отчужденность от всего этого добра.

Наконец, махнув рукой, сошел с крыльца и вялыми шагами направился к конюшне.

Весь ночной страх его прошел.

Нужно было идти заявлять в участок, но ему хотелось еще раз, до того как сбегутся люди, глаз на глаз остаться с Федькой, посмотреть на него.

Свечка в фонаре сгорела и расплылась белым пятном.

Федор лежал навзничь, как свалился, откинув вбок кудрявую свою голову. На лбу был громадный черный кровоподтек, заливший левый глаз; густая, слипшаяся кровь перепачкала кафтан.

Холодными пальцами перебирая спутавшиеся кольца Федькиных волос, Иван ощупал его голову, и нежная жалость к парню охватила его.

«Красивый какой», — со вздохом подумал он, будто не он, а другой человек схватился за оглоблю ночью.

Выйдя из сарая, Иван подошел к дому и так сильно застучал кулаком в окна к старикам, что посыпались подклеенные бумажкой стекла.

— Мамаша, мамаша, вставайте! — кричал он на весь двор.

Звякнула задвижка внутренней двери, и Марфа Дмитриевна, босая, сжимая у костлявой старушечьей шеи грубую холщовую рубашку, подошла к окну.

Продирая глаза, заворчала:

— Что орешь на весь двор, соседей скликаешь!

Но, продрав глаза и вглядевшись в сына, подумала:

«Не случилось ли чего-нибудь, спаси нас господи! Уж не с Настькой ли?»

Все так же бессмысленно громко кричал ей Иван:

— Одевайтесь скорей, мамаша! Будите отца и ребят! Несчастье у нас! Федора насмерть зашиб! Оглоблей убил парня…

Растягивал концы слов, деловито так распоряжался, будто в последний раз:

— А Настька пусть самовар скорей ставит! Будите ее, мамаша! В участок надо бежать, а то хуже будет!

Марфа Дмитриевна кинулась к Насте.

Крепким предутренним сном спала, улыбаясь, Настя.

Набросилась на нее мать, перенимая голос сына:

— Вставай скорей, полно дрыхнуть! Станови самовар, скоро власти приедут! Иван убил Федьку, слышишь?..

«Поспать бы еще», — думалось спросонья Насте и хотелось укутаться одеялом с головой, как вдруг услышала она на дворе не то вой, не то лай человеческим голосом.