— И то правда! — улыбнулся бородач. — Заели нас вши проклятые. У нас у одного была мазь, фельдшер ему сварил, хорошая, крепкая, где мазнешь, там кожа слезет, да мало! Просили еще — фельдшер сказал, что нельзя, больных нечем мазать будет.

— У меня нет, — сказал, смущаясь, Ослабов, — но я выпишу.

— Ох, не надо! — спохватился бородач.

— Отчего?

— Выпишете, а потом вычет будут делать из приварочных да табачных.

— Никакого вычета не будет, — строго сказал Ослабов. — Я все сделаю, что могу для вас.

— А может, можно тут раздобыть мазь? — робко попросил бородач. — У нас тут в Красном Кресте на миллион рублей лекарства всякого лежит. Неужто там вшивого мору нету?

— Я спрошу! — обещал Ослабов, стараясь протолкаться. Но солдаты плотно окружили его. Их красные, с выгоревшими волосами головы казались совсем чужими в этом синем воздухе. Растоптанный виноградный сад стонал под их ногами.

По сторонам солдаты сидели на грязной земле, на мусоре, голые по пояс, с коробившимися от пота рубашками на коленях, с которых они стряхивали и на которых брали под ноготь насекомых. Увидев, что свои с кем-то разговаривают, они повскакивали и, на ходу накидывая на себя рубахи, подбегали к разговаривающим.

— Кто это?

— Откедова приехамши?

— Доктор чей-то, говорят.

— Вшивого мору обещает.

— Обещанка — одна вощанка: меду в ней нет.

— Что это с лику он такой постный?

— Ни дать ни взять — угодник!

— А ты, тыква-голова, лику верь! Наш-то Буроклык с лику чем не чудотворец?

— Он и творит чудеса.

— Прямо! Миколай!

— А по делам — пустолай!

— Тише, вы, разбрехались!

— А ты уши себе шомполом, что ли, вычистил? Слухать хоцца?

— Со слуха хрен для брюха.

Архангельское окание, псковская цокалка, орловский чистоговор, костромская распевка — все говоры смешались в этом гуле. Задние все плотнее напирали на передних, а передние — на Ослабова. Нестриженые, круглые, льняные, черные и рыжие головы, красные, загорелые, щетинные, любопытствующие, с неотступным вопросом, злые, тоскливые глаза, хмурые брови, белые зубы — все это двигалось, вертелось и прыгало перед Ослабовым, напирало на него, чего-то от него требовало и хотело. И все пустей, ничтожней и беспомощней чувствовал себя Ослабов перед этим лесом лиц.

— А что там у нас, в Расее? — хрипло выкрикнул кто-то и спрятался за спину других.

— Что Расея! Черт ее бурьяном сеет.

— Правда, что наши бабы от пленных австрияков плод принимают?

— Вот ужо вернемся — выворотим брюхастых наизнанку!

— А когда ж нам возворот будет?

— А правда, что после войны землю прирезывать будут?

Ослабов обессилел под всеми этими вопросами. Что с Россией? Когда конец войне? Что потом будет? Это были те же самые вопросы, что и его мучили. Ответа у него никакого не было. Но необходимость ответа, немедленного и точного, от которой он, когда сам про себя думал, отмахивался, теперь стояла перед ним грозно и неотвратимо. А ответить он ничего не мог.

— Когда ж по домам, а? — допытывался тот же вихрастый, молодой солдат.

— Какой там, к ляду, по домам! — вынырнул откуда-то Бастрюченко.

Урвав минуту, он прибежал к своим потолкаться и поделиться новостями:

— Наступление!

— Чего брешешь?

— Вот те хрест! Своими ушами слышал, как Буроклык Буроклыкше сказывал.

— Оно и лучше. Вша на ходу меньше ест, — меланхолично сказал кто-то.

— Да и загадили мы тут, прости господи! Самим себе тошно. Виноградник ведь тут был, когда пришли.

— На это мы мастера! Хошь что загадим.

— Наступление! Наступление! — побежало по толпе, и гул пошел шире, тревожней, настороженней.

— Под хвостом у них чешется! Не сидится на месте.

— Тут бы домой впору, а они еще куда тянут!

— И тут хлеб с червями, а дальше с чем будет?

— Прямо с шоколадом!

— На кого ж наступать будем? — звонко, в упор Ослабову задал вопрос Ванька. — Мы тут и турка живого не видели. Как у себя дома живем.

— Вперед пойдем, — мрачно сказал Ослабов.

— Куда ж вперед-то? Скрозь море? — не отставал Ванька.

— К югу, — махнул рукой на озеро Ослабов и, совсем теряясь, добавил почему-то:

— Там еще жарче будет.

Эта фраза взорвала солдат. Жара и тут уже давала себя знать.

— Жарче? Вот оно что! Мало мы тут напотелись?

— Живьем, значит, спечь нас хотят?

— Буроклык в кинтелях ходит, Буроклыкша — в кружеве, а мы — в вате.

— Совсем сомлеем.

— Потом изойдем.

— Что мы, мерблюды какие, чтоб гонять нас.

— Ты нам толком скажи, как есть ты человек приезжий, долго нас тут тиранить будут? — степенно, но с напором подступил к Ослабову бородатый солдат. — Будь отцом родным, скажи!

И впился в него ясными, требующими ответа глазами.

— Вы у начальства своего спрашивайте. Я не знаю, — отбивался из последних сил Ослабов.

— Начальство нешто будет с нами разговаривать!

— Бастрюченко у генеральской коровы спрашивал.

— Знает, да сказать не может, мычит только.

Смех пробежал там, где расслышали.

— Сила-то у человека одна, — продолжал урезонивать Ослабова бородатый. — Нет больше силы нашей мыкаться тут.

— Что ты в него, как скарпивон, впился? — пожалел кто-то.

— Может, он и вправду не знает, — добавил еще кто-то.

— Вот что, ребята! — осмелел Ослабов. — Я доктор, я приехал лечить вас. Приходите, кому надо, в лазарет. Я прием завтра же открою. А сейчас пустите меня.

— Да мы нешто держим?

— Иди, пока ноги есть!

— Мы вот насчет вшивого мору только.

Солдаты нехотя разомкнулись.

Наклонив голову, стараясь не глядеть в обступившие его лица, Ослабов, усталый, стыдящийся и чем-то взволнованный, пробирался сквозь толпу, направляясь к берегу.

— Так и есть, в лазарет пошел, к сестрицам в гости! — сказал ему Ванька вслед.

Эту фразу донесло до Ослабова. Противно ему стало и больно.

А не удовлетворенные им солдаты продолжали обмениваться впечатлениями.

— Во всей, как есть, форме человек, а кости в нем нет.

— Баба.

— Скушно ему: жена, должно, дома осталась.

— Постный доктор, как есть.

— Ничего, оботрется.

— Тут его оскоромят.

Толпа таяла, расползалась и редела. На одном конце опять загорланила гармоника. На другом собрались кучкой вокруг вновь прибывших солдат, потолкались, потом уселись на землю. Посредине оказался маленький тщедушный солдат, замухрышка, в лохматой овечьей папахе набекрень и с Георгием на груди. Он давно ждал возможности поговорить и порассказывать.

— Скажу я вам, братцы мои, — захлебываясь от удовольствия, что Ослабов ушел, и он дорвался до рассказа, начал он. — Живете вы тут, как у матери при грудях, безо всякой заботы. Ни тебе врага, ни тебе бою. А у нас, под Резарумом, вы не то б запели. Поглядел я тут ваших пленных, нешто это пленные? Это овцы у вас, а не пленные. Сидят себе тихо-мирно, проволокой их окружили, а им так и надо, чтой-то все чинятся, моются? Я на них и собакой налаял, и рожки им, вроде черта, состроил, и язык чуть себе не оборвал, вытягивая, а они хоть бы што, — смеются, и все.

— Немцы это, — оправдался кто-то.

— И не наши браты.

— Пригнали их сюда и посадили, потому место тут спокойное.

— Вот то-то я и говорю. Враг-то у вас только и есть, что вша христианская. И выходит, что у вас хвронт не хвронт.

— Вот теперь пойдем в наступление — себя обнаружим, — развоевался кто-то.

— Не про то разговор, — прервал рассказчик. — Что будет, то будет, а чего не было, того не было. А у нас было!

— Что ж у вас было-то? — насмешливо спросил кто-то.

— А то и было, чего у вас не было. Расскажу я вам спервоначалу, как мы пленного турка водой поили. Надо вам сказать, братишки, что пленный турок вроде быка бешеного. Винтовку отнимешь — за нож хватается; нож выхватишь — зубами лезет. Пока его прикладом не приласкаешь — ничего с ним не сделать.

— Ишь ты, нечисть, — шепотом вырвалось у кого-то.