Ослабов, выйдя вместе с другими, увидел, что на одной руке у него висит Наташа, а на другой маленькая розовощекая, с детскими глазами и недовольными губами, девушка.

Втроем пошли по берегу.

— Вы знаете, — начала Наташа, показывая глазами и папироской на свою подругу, — она у нас Мышонок.

— Да? — спросил, не зная, что сказать, Ослабов.

— Как же, Мышонок! — авторитетно подтвердила Наташа и вдруг, бросив руку Ослабова, перебежала к Мышонку, и, раздувая косынки, они обе закружились по берегу.

В это время его нагнали Тося и Муся. Тося была тоненькая, черная, с глазами навыкате и припухшими, как у истеричек, веками. Ослабов посмотрел на нее внимательно. Муся его немного испугала. Рослая, ражая, рыжеватая, с толстыми губами и отвисающими щеками, она похожа была на ушкуйника или раздобревшего молодого монаха из заволжских скитов.

— Я тоже у сыпняков работаю, — кокетливо сказала Тося, — вы знаете, я могу всю ночь не спать. Только мне одной все-таки трудно, на днях приедет другая сестра, тогда будет легче.

— Вы одна на всех больных? — спросил Ослабов.

— Одна. Я и Александр Иванович.

— Это кто?

— Наша фельдшерица. Золото, а не человек. Вы сами увидите. Она сегодня лежит. Ее вчера один больной в бреду очень сильно ногой ударил, когда она делала ему вливание. Вы знаете, — лепетала Тося, — очень трудно с больными, когда они в бреду. Такие сильные! Никак не справиться. И ругаются очень. Но вот Муся у нас молодец. Она со всяким справится. А вы не привезли с собой книжек? Совсем читать нечего. На весь лазарет 5–6 книжек. Вы любите Вербицкую? Вам нравится у нас? Вы не боитесь заразиться? Отчего вы покраснели?

Ослабов действительно покраснел, вспомнив при последнем вопросе Тоси о случае в вагоне.

— Меня интересует сыпной тиф, — сказал Ослабов. — Я хочу по этому вопросу работу написать.

И он еще больше покраснел, оттого что соврал: никакой работы не собирался он писать, а сказал он только для того, чтобы придать разговору серьезный оборот. У него не выходила из головы мысль, что эта тоненькая, похожая на ребенка, девушка одна работает на всех сыпнотифозных, из которых большинство тяжелых. В этом было какое-то противоречие, такое же, как между беспорядочным хозяйством Батурова и цветущей природой, и какое-то очень глубокое неблагополучие. Ослабова опять охватила тревога, с которой он сюда ехал; все, что он видел здесь, усиливало ее. Он знал, что лицо у него в такие минуты становится жалким и беспомощным, и все больше стеснялся он общества девушек.

— А вы, должно быть, меланхолик? — спросила вдруг Муся довольно насмешливо. Она все время смотрела на него своими веселыми разбойничьими глазами, пока он говорил с Тосей.

От вопроса и взгляда Ослабов совсем растерялся. Муся, не спуская глаз, продолжала:

— А здесь нельзя быть меланхоликом. Умрете.

— Что? — переспросил Ослабов.

— Умрете. Знаете, когда я работала в Баязете, у нас была эпидемия. Неизвестно какая. Главный врач ставил диагноз после смерти. Если умер, отмечался тиф. Если выживал, писали: малярия. По ночам спать нельзя было. Все стучали в дверь к заведующему хозяйством и кричали: «Гроб! Гроб!» Так вот я тогда заметила, что веселые не умирали, а кто скучал, умирал наверное. У меня там подруга умерла.

— Да ведь она отравилась, — перебила ее Тося.

— Ну что ж, что отравилась! Все равно от тоски. Так вот я и решила с тех пор быть веселой.

И она запела какой-то романс фальшиво, но громко.

«Что это такое? Зачем я здесь? Что я здесь делаю?» — думал Ослабов и вслушивался в волны, желая что-то угадать в их грохоте, и вглядывался в полет сверкающих крыльями чаек, желая прочитать, что они чертят в воздухе. Синева воздуха и озера и белые пятна на нем крыльев чаек успокаивали его. «Буду работать, — решил он. — Буду упорно, не щадя себя, работать».

— А где же отделение острозаразных? — спросил он.

— А вот оно! — весело воскликнула Тося и перепрыгнула канавку, у которой они остановились.

Юрты общежития сестер все были сзади. Перед Ослабовым стояли две большие палатки и три отдельные юрты. Кругом была вырыта канавка. Висела прежде колючая проволочка на колышках, но повалилась.

— Тебе нельзя сюда! — сказала Тося Мусе. — Ты не заразушка.

Она схватила Ослабова за руку.

— Пойдемте к Александру Ивановичу, вот ее юрта. Александр Иванович, к вам можно? Новый доктор приехал.

— Войдите.

Ослабов наклонил голову и вошел.

Юрта была чисто прибрана, на стенах висели простыни, в углу образок с лампадкой, на столике зеркало, цветы и книги. На койке лежала маленькая женщина с коротко остриженными белокурыми волосами, загорелая, с острыми энергичными чертами лица и брезгливо сжатым ртом.

— Познакомимтесь, фельдшерица Белкина, — сказала она и протянула Ослабову крепкую руку.

— С вами несчастный случай? — спросил Ослабов.

— Несчастный случай? — фельдшерица громко захохотала. — Вы не знаете наших больных. На днях они разыгрались, которые из выздоравливающих, конечно, и один другому ногу сломал. А у меня — пустяки. Небольшой ушиб. Вы у нас будете работать? Вам отвели помещение? Нет еще? Как раз рядом свободная юрта. Пока новая сестра не приехала, вы можете ее занять. Имейте в виду, если вы сами о себе не позаботитесь, то останетесь на улице. А по ночам еще очень холодно. Не обманывайтесь весенним теплом. Аршалуйс! — закричала она, и в дверях тотчас появился санитар с повязанной головой. Ослабов заметил, что это женщина.

— Аршалуйс! Приготовь юрту для доктора. Поняла?

Аршалуйс, весело кивнув, скрылась.

— Интересный тип, — сказала фельдшерица. — У нее убили мужа курды, и ей самой досталось, — вырезали язык, между прочим. Она немного ненормальна и не может говорить, но работник замечательный, никто так не вынослив, как она.

— Будем работать, — сказал Ослабов, поднимаясь. Ему стало немного легче в этой юрте и хотелось поскорей посмотреть больных. В этих сыпнотифозных, лежавших рядом в палатках, олицетворялась для него сейчас вся идея его подвига. Это то, для чего он сюда приехал. Так скорей же туда, скорей за работу!

Юрты от палаток отделяла небольшая площадка. Ослабов перешел ее, волнуясь. Тося отпахнула перед ним полотно, и он вошел. Тяжелый запах воспаленного дыхания больных ударил ему в лицо. После яркого солнца показалось темно. Брезент нагрелся и не осмировал, а от весенней земли шел еще пар. Было душно. Рядами стояли койки тесно, оставляя очень узкий проход. Санитар дремал у входа.

— Ты опять спишь? — накинулась на него Тося.

— Сестрица, — ломано выговорил он с улыбкой, — ночь не спать, день не спать, да? — Покачал лохматой головой, вытащил из-за пазухи кусок белого хлеба и стал жевать, отмахиваясь от мух, таких больших, что видны были их злые глаза.

Гул и крик, такой же смешанный, как этот душный воздух, стоял в палатке. И чем дальше в глубь длинной палатки, тем более он сгущался. Ближе к выходу лежали выздоравливающие. Их истомленные, темные лица с полузакрытыми глазами и страдальчески сжатыми губами напоминали лица узников после пытки. Иногда головы их поднимались, и тогда видны были узкие шеи в широких воротах, исхудалые пальцы неуверенно и жадно хватали кружку с водой и подносили к темным ртам, и казалось, что это пьянствуют черепа, едва обтянутые кожей. Потом головы опять откидывались на тугие подушки, и тела успокоенно вытягивались. Иные дремали, свернувшись клубками, иные пробовали садиться и опять бессильно падали навзничь. Тося поправила некоторым одеяла и подушки. Кое-кто улыбнулся благодарно. Кто-то злобно выдернул одеяло и сказал: «Не надо».

Ослабов остановился посреди палатки, все разглядывая и запоминая с какой-то недоумевающей покорностью.

— Термометров сколько у вас? — спросил он Тосю.

— Было три, — быстро ответила Тося, — но один взял вчера Цивес, говорил, что ему нужно будет на позициях.

— Он на позиции едет?

— Да. Ведь наступление.

Ослабову захотелось тоже ехать туда вдаль, — может быть, там лучше осуществятся его мечты о работе, чем здесь. Он задумался. Тося прервала его: