К весне 1855 года относятся первые сведения о той болезни поэта, которая привела его к безвременной могиле.

Пишущему эти строки воронежские старожилы рассказывали о необычайной силе поэта, унаследованной от отца, и о том, как он, например, с пудовой гирей в каждой руке взбирался по лестнице на крышу своего дома. Это молодечество, по рассказу Н. Второва, заставило его однажды, в 1850 или 1851 году, хвалясь силой, сдвинуть с места нагруженный воз, причем у него «как бы порвалось что внутри», от чего началось хроническое расстройство желудка, переставшего принимать всякую пищу, кроме куриного супа, кашицы да белого хлеба. В прелестное весеннее утро 13 апреля 1855 года болезнь эта получила возможность резко прогрессировать, потому что Никитин, по примеру, но против предостережения Второва, с которым гулял, соблазнился на купанье. Это купанье имело следствием очень тяжелую болезнь, которую Н. Второв, в терминах своего времени, определяет сначала как «горячку», потом как «скорбут» и признаками которой указывает лишение «употребления ног» и постоянное лежание в постели. Бывший директор воронежской гимназии и тамошний помещик П. И. Савостьянов предложили больному поэту пожить у него в имении «Сухие Гаи». Никитин принял предложение. Его привез, за ним ухаживал и носил его «молодой парень, одетый и остриженный по-русски, кажется, один из дальних родственников больного». Хозяин наделил поэта медицинскими книгами, и Никитин погрузился в них. В записке из «Сухих Гаев» ясно передано ощущение этого лета: «Вижу самого себя медленно умирающего, с отгнившими членами, покрытыми язвами, потому что такова моя болезнь».

В конце июня Никитин уже возвратился домой.

Врач Кундасов принес ему облегчение от скорбут, отменив диету и допустив в пищу кислые щи, квас и т. д. Но, по-видимому, теперь Никитин был уже болен. 13-го октября он пишет: «Вчера для меня был страшный день. Я думал, треснет мой череп, — так болела голова от расстройства желудка!»

В начале 1856 года вышло первое издание стихотворений Никитина. Издатель, гр. Д. Толстой, вице-директор департамента полиции, подал поэту мысль поднести книгу высочайшим особам. Никитин согласился и был в восторге, когда получил подарки от обеих цариц и цесаревича Николая Александровича. «Рука дрожит», — пишет он Н. Второву. Знаки сочувствия шли со всех сторон к поэту. Генерал-майор Комсен из Кременчуга прислал ему полное собрание сочинений Пушкина. Еще какая-то «почтенная особа» — «Мертвые души» в золотом переплете. В Воронеже книга имела большой успех: «Было 150, все дотла распроданы». Столичная критика приняла ее менее горячо, чем следовало. Фаддей Булгарин издевался.

1856 год был омрачен для Никитина смертью Дуракова. Никитин писал И. И. Брюханову: «Бедный Дураков! Мне тем более грустно, что настоящее время я почитаю каким-то светлым исключением из моей жизни».

В 1857 году Н. И. Второв, переведенный на службу в Петербург, уехал из Воронежа, и кружок его распался. Разлука с ним была тяжела для Никитина. В Воронеже к этому времени не оставалось почти никого из друзей Никитина. Опять в нем начались сомнения. «Видно, я ошибся в выбранной мною дороге», — пишет он Н. Второву 15 апреля. «Неумолкаемая гроза и гроза отвратительная, грязная, под родною кровлей» стала опять для него «невыносимой битвой». Творчество поэта не находило себе выхода. Поэма «Городской голова» не удавалась: «…раз десять начинал я новую работу, поэму, но разрывал в мелкие куски. Жалкое начало! Дрянь выходит из-под пера». Противоречие между требованием «невозмутимого мира» и жизнью опять мучило поэта. Он с увлечением читает «Последнего из могикан»: «Все-таки легче, когда забудешься, хоть ненадолго».

Письмо к Плотниковым, от 12 июля этого года, ярко рисует некоторые стороны жизни поэта. Любовь к хозяйничеству сидела в нем крепко. Он охотно исполнял в Воронеже всевозможные поручения своих деревенских знакомых. Попросили купить коляску — он покупает и торгуется: «Как я ни старался выжать что-нибудь из немца — хозяина коляски, нет! не уступил ни гроша! Толкует, что она из бука, и при этом долго вертел указательным пальцем под самым моим носом; ей-богу, не понимаю, что же тут общего между буком и моим носом?» В этом же письме Никитин и счет посылает:

2 августа 1857 года Никитин счел законченным своего «Кулака» и отправил его в Петербург «под покровительство Константина Осиповича (г. Александрова-Дольника)». После весенней слабости, осенью, опять в нем чувствуется твердость и уверенность. «Покуда мне сомневаться и в «Кулаке» и в самом себе!» Отзывы его о прочитанных к этому времени книгах резки и определенны. Про Щедрина он пишет: «Это выстрелы в воздух, холостые заряды… Много грома и мало пользы!» Шекспир ему нравится: «Какое славное лицо по отделке Фальстаф!» 1 ноября Никитин пишет Александрову-Дольнику о своих беспокойствах по поводу издания «Кулака»: «Вот три месяца о «Кулаке» ни слуху ни духу; жив ли он и как проходит сквозь цензуру? Уж скорее бы с ним покончить, посмотреть и послушать, что и как, и — тогда за новую работу: до сих пор что-то не работается. Забота плохой двигатель труда, если она не о самом труде». Наконец первые пять экземпляров поэмы были получены поэтом — 4 марта 1858 года. Как раз в это время он отправлял Плотниковым какой-то комод и в один из ящиков его положил «Кулака».

Через десять месяцев книга была распродана.

Весну этого года характеризуют следующие три фразы из записки от 14 апреля: «Хозяйство мне просто шею переело». «Дворник говорит: я жить не хочу». «Кухарка легла на печь. Я, говорит, стряпать не хочу, хоть все оставайся без обеда». «Записки семинариста» подвигаются вперед тихо, даже слишком тихо». В мае Никитин переехал на дачу, «если только можно назвать дачею сальные заводы, где все есть: и страшное зловоние, и тучи мух, и ночью лай собак, и, к несчастию, сквернейшая погода». А дома старик отец пьянствовал: «Сказал было старику, чтобы он поберег свое и мое здоровье, поберег бы деньги — вышла сцена, да еще какая! Я убежал к Придорогину и плакал навзрыд… Вот вам и поэзия».

В конце июля здоровье поэта ухудшилось. Доктор запретил ему «работать головою» и заставил пить исландский мох. Никитин стал читать Шиллера в подлиннике, браня Жуковского за плохие переводы. Осенью он пишет: «Я все болен и болен более прежнего». Доктор прописывает ему диету. Он хотел бы ехать к Плотниковым в деревню, но не может. День проходит у него в работе на дворе, в возне с извозчиками. Вечером он берется за чтение. Когда чувствует себя лучше, читает Шиллера с лексиконом, «покамест зарябит в глазах». Ложится в 12, встает с первым светом.

К концу 1858 года Никитин почувствовал себя богачом, получив за «Кулака» полторы тысячи рублей. Он стал строить всякие планы и остановился на мысли открыть книжный магазин. Но на это дело денег еще не хватало. В. А. Кокорев, принимавший близкое участие в распространении «Кулака», дал Никитину три тысячи рублей авансом за новое издание его стихотворений. «… Я берусь за книжную торговлю не в видах чистой спекуляции, — писал ему Никитин. — У меня есть другая, более благородная цель: знакомство публики со всеми лучшими произведениями русской и французской литературы, в особенности знакомство молодежи, воспитанников местных учебных заведений». Кроме этой цели в Никитине сильно было желание выравнять свое социальное положение в родном городе. Очевидно, таково еще было общество, что венок поэта не заслонял собою метлы дворника. «Я был страдательным нулем в среде моих сограждан», — в том же письме писал Никитин. «Вы поднимаете меня как гражданина, как человека». Во второй половине декабря Курбатов уже отправился в Москву и Петербург за товаром.

В разгаре этих планов по городу ходил пасквиль на одно «значительное лицо». Кто-то пустил сплетню, что автор пасквиля Никитин. Поэт страдал и возмущался. Де Пулэ сообщает следующее: «Я никогда не видал его в таком мрачном состоянии духа, никогда лицо его не выражало такой скорби и негодования, как 8 ноября 1858 г., когда он принес и прочел мне одно из превосходных своих стихотворений, оканчивающееся следующими словами, которые поэт едва дочитал: «Грудь мою давит тяжелое бремя…» Никитин торопился с открытием магазина ко времени дворянских выборов. Тревоги и волнения в конце концов свалили его в постель.