Роскошная золотая лестница. Украшенный портретами вестибюль. Не пройдите мимо — замечательная картина. Всем известно, что Венеция всегда отличалась справедливостью. Вот перед вами Венеция на троне, перед ней женская фигура с весами, это и есть Справедливость.

Иностранцы разевают рот, задирают головы, рассматривая потолки изумительной лепки, дивные картины, роскошные двери. Вот здесь посланники ожидали аудиенции. Вот в этой зале собирались шестнадцать мудрецов, помогавших дожу править Венецией. Обратите внимание: над троном опять Венеция, и с ней рядом Справедливость. Вот эта женщина с собакой — это Верность. Почему с собакой? О, синьоры, разве собака не более надежный друг, чем человек? Доказательство этому вы увидите, когда будете осматривать подземные каменные мешки. Там есть надпись, сделанная одним узником и гласящая: «Сохрани меня Бог от тех людей, которым я верил, а от тех, которым я не верю, я сам себя охраню».

Ослепительная роскошь зала Сената привлекает особое внимание иностранцев. Огромные картины изображают Венецию, принимающую в гости морских богов; Сенат, принимающий поэтов и писателей. А вот зал Совета Десяти. Здесь судили преступников, изменников, фальшивомонетчиков. Но не бойтесь — в Венеции никого не судили без защиты. Венеция — это сама справедливость.

Блестящие залы тянутся друг за другом. Иностранцы уже утомлены золотом и мрамором. Хочется чего-нибудь другого. Маленький Паоло быстро соображает, куда надо вести иностранцев.

А теперь посмотрим пьомбы. Что такое пьомбы? Это камеры со стенками из свинца. Они находятся под самой крышей. Вы представляете себе, как летом накаляется крыша? Немного жарко? Пойдемте туда, где не будет жарко.

По бесконечным лестницам и переходам Паоло ведет иностранцев вниз, в каменные мешки, на которых стоит весь этот дивный дворец. У входа старик сторож получает входную плату. Горит электричество. Узкий коридор, и еще ниже тоже коридор. В каждом по девять камер. Каждая имеет номер, а некоторые даже имеют свои имена. Вот эта называется Слепой, вот эта называется Горн. Иностранцы наклоняют головы, пригибаются к земле, вдыхают древнюю сырость, разглядывают выцарапанные на стенах надписи.

— А теперь сюда не сажают? — спрашивают иностранцы.

— Что вы, синьоры! — смеется маленький Паоло. — Последние узники сидели здесь в 1797 году. Их звали Доменико, Андрео, Джованни и Антонио. Один был вором, другой предателем, третий контрабандистом, четвертый анархистом.

— О, анархистом! Это стоит настоящего наказания!

— И Венеция заботилась об узниках, — напрягает память маленький Паоло. — Совет Десяти утвердил закон о том, чтоб узникам давался хорошо выпеченный хлеб. Существовало братство, которое заботилось о том, чтобы узники ни в чем не нуждались. Все это было в восемнадцатом веке. Теперь здесь, как видите, музей…

Теперь здесь…

Паоло застонал. Ссадины на плечах заныли слишком сильно от сырости. Утомленный мозг перестал показывать картины детства. С чудовищной ясностью впилась в сознание мысль, что он сидит в каменном мешке. А там, наверху, как прежде, ходят иностранцы и осматривают роскошные залы. Но теперь, когда они устанут от золота и блеска, их никто не поведет смотреть каменные мешки, эти мертвые колодцы. Теперь сюда нельзя ходить. Пустовавшие более ста лет, они опять полны узниками. Паоло — один из них.

Сколько дней, или часов, или веков сидит он здесь?

Тщетная попытка понять время!

Времени в этой сырой ночи нет.

Как нет и пространства.

Здесь только камень, кажущийся ночью, здесь только ночь, окаменевшая в этих сырых стенах. Паоло кажется, что этот мрак втягивает его тело в себя, растворяет его в себе, и оттого так невыносимо болят мускулы и нервы, вся кожа, весь мозг. Сплошной комок боли — вот что такое Паоло. Скорей бы всосали его в себя эти стены, чтоб ничего не чувствовать, ничего не ощущать, перестать быть, погасить сознание.

Но сознание не гаснет. С перерывами, которые тянутся, может быть днями, может быть часами, оно вспыхивает и факт за фактом восстанавливает все, что было.

Вот солнечная Эрберия, заваленная фруктами и овощами. Вот ворота фабрики Мурано. Сегодня Паоло закончит работу, над которой бьется уже неделю. Вплавлять чистое золото в стекло не так легко. Но над трудной работой легче думается. И Паоло думает. Он думает, почему его сестра задыхается на той же фабрике, наверху. Наверно, у нее уже туберкулез. Он думает, почему рабочим жить становится все труднее. Он думает, почему рабочим нельзя сделать того же, что сделали рабочие в далекой северной стране. Он думает, не пора ли перейти от дум к делу. Он уж не раз говорил с другими рабочими об этом, уезжая на лодке далеко в море, где никто не мог их подслушать, потому что морской ветер — о, этот упоительный морской ветер! о, если б только один глоток его! — потому что этот морской ветер, такой добрый, такой бодрый, не может быть шпионом. Там, на морском просторе условился Паоло со своими товарищами, что каждый из них будет вести беседы с другими рабочими, темными и запуганными. Вот только бы не нарваться на шпионов, которых много на каждой фабрике и которые иногда кажутся такими славными малыми.

Мечтая о морском ветре, Паоло вдыхает струю вонючего воздуха, который неизбежно ползет откуда-то. Сознание гаснет. На минуту? На час? На сутки? Он не знает. Здесь нет ни дней, ни ночей, ни часов. Здесь нет звуков. Впрочем, вот что-то смутно плещется за стеной. Может быть, это волны канала?

Большой Канал! Они плывут на лодке к самому концу канала, к лагуне. Там пустынный кабачок. Немного вина. Славный такой малый с ним. Такое безветренное море. Так хочется отдохнуть от зноя фабрики. Да, какой-то другой жизни хочется. Хоть бы поговорить об ней.

Паоло поговорил.

Опять провал сознания.

И через минуту или через сутки смутно всплывает пароходик, Эрберия, ворота фабрики. Бодрым шагом идет Паоло на работу. Сейчас станет к станку. Будет посматривать в пыльное окно, чтоб увидеть Винченцу. Надо бы зайти к старику — давно не был. Какая бледная Винченца! Или это так кажется оттого, что окно пыльное? Пыль! Пыль! Темно-серая, почти черная, сырая пыль, ничего нет, кроме нее…

— Вы арестованы.

Паоло окружен, руки в наручниках. В воротах фабрики промелькнуло лицо того славного малого, с которым он разговаривал в кабачке?

Что потом?

Так мучительно хотелось курить, когда в лицо дымила жирная сигара генерала. Это суд?

Венеция сидит на троне, перед ней Справедливость с весами в руках. Ах да, это картина, там, наверху.

Совет Десяти осудил булочников, выпекающих плохой хлеб для узников. Это было пятьсот лет тому назад.

Паоло жадно впивается зубами в размокший комок какого-то месива с травяным вкусом. Зубы вязнут, в горле судорога голода, глотать больно. Это сейчас.

Братство помощи заключенным заботилось, чтобы узники ни в чем не нуждались. Это было пятьсот лет тому назад.

А теперь?

Теперь это считается заговором.

Кто поможет? Кто осмелится помочь?

Паоло встает, пробует сделать несколько шагов. Шея его трется о мокрый камень, голова согнута. Туман темноты окружает его. Броситься в него! Но стоит сделать только два или три шага, и казавшийся беспредельным туман окаменевает, руки скользят по плесени. Паоло падает.

Там, вверху, по узорным паркетам проходят иностранцы, любуясь статуями и картинами.

Там, за стенами, плещут веселые волны Большого Канала и по ним скользят разубранные гондолы.

Там, где кончается канал, плещет голубое, беспредельное море и веет над ним свежий ветер. Далеко ушла грубая лодка. Не боясь шпионов, громкими голосами говорят товарищи.

О жизни, какой она должна быть.

Помогите!