Утром просыпаюсь и ощущаю в себе какое-то томление, переходящее в вялость в членах и сморщенность во всем организме. Доктор полковой на предполётной мне давление померил, головой покачал и кислородную маску суёт: «Подыши пока, полегче будет», а командиру и говорит: «Вы бы ребята, всё-таки поосторожнее, без привычки ведь человек».

На Ту-95, понятно, для оператора место не предусмотрено, поэтому посадили меня на резиновый транспортёр за пилотскими креслами. Я ещё удивился, что это за штука? Оказалось, для аварийного покидания самолёта. Надо по очереди ложиться на этот транспортёр, а он подвозит к люку. Кстати, люк этот выходит в нишу для передней стойки шасси, так что при покидании шасси должно быть выпущено.

Взлетели. Тесно, неудобно, шумно очень, да ещё мне шевелиться запретили, чтобы ненароком чего не нажать. Минут через десять у меня руки-ноги затекать стали, а тут ещё тряска. На Ту-95 трясёт не так, как, скажем, на вертолёте. Там вибрация постоянная, а здесь она волнами гуляет от носа к хвосту, от хвоста к носу. И вот сидишь, а тебя периодически трясти начинает, как в лихорадке, потом проходит, потом опять.

Но когда облака пробили, я про все забыл! Такой красоты никогда не видел: небо ярчайшего синего цвета, огромное, глубокое, солнце сияет, и вот уже самолёта под задом как бы и нет, а летишь наподобие орла в эфирных потоках.

И я уже тянусь за кинокамерой, чтобы все это великолепие заснять и заодно своё имя увековечить в истории мировой кинематографии, и вдруг слышу в СПУ:[17]

– Эй, наука, не спишь? Справа десять танкер!

И точно. Вон он, Ил-78. Земли не видно, мы выше облаков летим, и поэтому кажется, что танкер как бы висит в небе, лампочки на нем разноцветные горят, как на ёлке, даже на шланге, который из танкера полез, тоже красная лампа мигает.

Тут наш командир за штурвал покрепче взялся и командует:

– Экипаж, внимание!

Стали мы к танкеру подходить, а я с кинокамерой между креслами раскорячился и снимаю. А зрелище, я тебе скажу, дух захватывает! Ту-95 самолёт здоровенный, но когда мы стали к танкеру подходить, ощущение такое, как будто на горбатом «Запорожце» под задний мост КрАЗа на полном ходу заезжаешь. Ну, думаю, тормознёт он сейчас на светофоре, от нас даже соплей не останется.

– Есть сцепка! Перекачка пошла!

Номер, как в цирке: висят в небе два здоровых сарая, да ещё верёвкой связаны, а ну, порвётся! Минута, вторая, пять, десять…

– Закончили работу! Расцепка! Большой отошёл!

Наш бомбёр начал потихоньку отставать, и тут из шланга танкера вырвался здоровенный радужный пузырь и понёсся прямиком на остекление нашей кабины. Я, как его увидел, дар речи потерял, командира за плечо хватаю и ору:

– А-а-а, там э-э-то!!!

А командир ко мне голову поворачивает и спокойно так:

– Ну всё, финиш!

У меня аж ноги отнялись. Ну, думаю, отлетался, сталинский сокол, да удачно как, в первом же вылете… Между тем, шар долетает до нас, ударяется об остекление и разлетается мельчайшей пылью. Командир опять поворачивается и, увидев мои глаза на пол-лица, смеётся:

– А, это танкер остатки керосина из шланга выбросил, я в том смысле, что камеру можно выключать, домой идём».

Торговля оружием – штука тонкая. Был период, когда некоторые африканские государства, избравшие, как тогда говорили, некапиталистический путь развития, активно покупали нашу авиационную технику, хотя никто из покупателей толком не мог объяснить, что они с ней собираются делать, и для чего им нужна аппаратура для дозаправки в воздухе, если на штатной заправке Су-24 можно пролететь пол-Африки?

Но желание клиента – закон, самолёты поставили, а для обучения местного персонала отправили в загранкомандировку советских авиационных инженеров.

По замыслу командования наши специалисты должны были обучить африканских товарищей передовым методам эксплуатации авиационной техники, а затем отбыть на Родину. Однако возникли проблемы. И первой из них была проблема языковая. У наших инженеров никак не выходило изложить передовую техническую мысль по-французски, и, тем более, по-арабски, а местные, в свою очередь, дружно не понимали по-русски. Имелись, конечно, и переводчики, но толку от них не было никакого, так как просьба перевести на французский простейшую фразу «Увод строба автосопровождения по дальности» вгоняла их в состояние элегической грусти.

Пришлось разбираться самим. Местных товарищей быстренько обучили Самым Главным Словам, и процесс пошёл. Любо-дорого было смотреть, как утром на вопрос: «Как дела, месье?» африканец отвечал с приветливой улыбкой:

– Карашшо, заэппись!

Вторая проблема состояла в том, что у наших свежеприобретённых друзей руки росли анатомически неправильно. Выполнение любой работы на авиационной технике неизбежно заканчивалась её разрушением, разодранным обмундированием и отдавленными пальцами. Как-то раз понадобилось заколотить деревянный ящик, и наш инженер по природной русской лени, чтобы не идти за молотком, забил гвозди пассатижами. Ещё три гвоздя пришлось забивать на бис.

Местным почему-то очень нравились советские кипятильники. Причём особо ценились чудовищные агрегаты, способные за минуту вскипятить ведро воды. Зачем в засушливой Африке кипятить вёдрами воду с помощью советских кипятильников, так никто и не понял, но привозили и дарили их исправно. Попутно выяснилось, что нигде в мире, кроме СССР, их не делают.

Но лучшим подарком, без сомнения, оставалось домино. Советские специалисты привезли его с собой и по неистребимой технарской привычке, в перерывах между полётами начали ворочать плиты.

Местные заинтересовались. Им объяснили. Вскоре африканские товарищи научились кричать «Риба!» (с буквой «ы» были проблемы) и лихо стучать локтём по столу, дуплясь на оба конца.

Как-то раз с очередным транспортником наши привезли ящик домино и подарили всем офицерам авиабазы.

Рассыпавшись в благодарностях, местные инженеры сказали, что они в качествен ответного подарка русским друзьям сами (!) сделают стол для домино, чтобы показать, чему научились.

Тут же была отдана команда, по аэродрому заметались солдаты, вскоре в комнате отдыха появился набор французского электроинструмента и фанера. Лист тщательно раскроили. Взвыла электропила. Первый перепиленный стул распался на две части. Подивившись качеству распила, наши продолжили наблюдение.

Постепенно помещение наполнялось обломками мебели, опилками и кусками фанеры странных форм. Каким-то чудом обошлось без отпиленных рук и ног. По комнате шарахалось эхо арабского мата. Наконец последний распиленный лист фанеры признали условно квадратным. Нужно было прибивать ножки. Из ящика извлекли хитрый инструмент для забивания гвоздей, с ружейным лязгом вставили обойму с гвоздями, включили в сеть, местный с инструментом наперевес задумчиво подошёл к столу.

Но тут у нашего инженера сдали нервы: он вскочил с места и с криком:

– Стой! Убьётесь нахрен! А ну, отдай инструмент! – бросился к столу.

Утром за завтраком начфиз[18] полка ВДВ сообщил жене:

– Сегодня еду встречать комиссию из Москвы, домой приду поздно.

– Ты уж, Васенька, постарайся пить поменьше, – заволновалась жена, – помнишь, как тебе в прошлый раз нехорошо было?

– Постараюсь, – горько ответил начфиз и поднялся из-за стола.

Как заведено в любой уважающей себя части, начфиз десантников отвечал за спецсауну, поэтому культурная (в военном понимании) программа проверяющих в буквальном смысле ложилась на его плечи, и ему не раз приходилось выволакивать из предбанника практически бездыханных офицеров и генералов.