– Так, – спокойно сказал ротный. Надо поднимать наверх новый кабель. Верёвку ему к жопе привязали?

– Так точно, – ответил я, пытаясь подавить истерическое хихиканье, прикажете дёргать?

– За хер себя подёргай! – механически огрызнулся шеф. – Кабель привязывай и пусть поднимает.

Новый кабель с закрытым технологической крышкой разъёмом пополз вверх.

Вскоре сверху опасливо доложили:

– Готово! Только вы это… мужики, высокое не включайте, дайте хоть слезть!!!

Шли вторые сутки учений.

Максим Горький писал, что чудаки украшают мир. Возможно, гражданскому без чудаков никак не прожить, они раскрашивают его серый, как казённая простыня, мир в яркие цвета. Повторяю, возможно. Но в армии – совсем другое дело. Чудак военного образца – это мина замедленного действия, механизм которой тикает у вас над ухом. Причём, неизвестно, что хуже, чудак-начальник или чудак-подчинённый.

Казалось, в наш батальон связи каким-то мистическим образом собрались чудаки со всех ВВС, а некоторые даже пробились из других видов Вооружённых Сил. Впрочем, не исключаю, что командование ставило на нас какой-то бесчеловечный эксперимент. Чудаки у нас имелись на любой вкус: в силу врождённой или благоприобретённой (ушибы и контузии головы) глупости, чудаки алкогольные и, напротив, слетевшие с резьбы на почве борьбы за трезвый образ жизни, чудаки лётно-подъёмные и тыловые. Всякие.

Прапорщик Саша Дайнеко тоже был в своём роде чудаком. К нам его перевели из Польши, где он занимался обслуживанием светотехнического оборудования аэродрома, а, проще сказать, заменял перегоревшие лампочки подсветки полосы. Никто не понимал, как его занесло в радиолокационную группу, и нужно было решить, что с ним теперь делать? Саше очень хотелось стать локаторщиком, так как лампы ему, в общем, приелись, но проблема состояла в образовании прапорщика Дайнеко, точнее, в его отсутствии. В нем мирно уживались дремучее невежество, муравьиная старательность и неестественная для нормального человека любовь к воинской службе во всех её проявлениях. Наш замполит плакал от счастья, когда прапорщик Дайнеко выступал на партийных собраниях. Ничего более идеологически выдержанного, правильного, изложенного безыскусным языком человека, прочитавшего за всю жизнь четыре книги, три из которых – Общевоинские уставы, а четвертая – «Учебник радиомеханика», и придумать было невозможно.

Ротный расценил появление Дайнеко как вызов своему педагогическому мастерству. «Учим солдат – как-нибудь научим и прапора!» – отважно заявил он, ещё не представляя масштабов постигшего нас бедствия.

Дайнеко было приказано завести тетрадь, в которую следовало записывать всю техническую информацию, полученную от более опытных коллег. Он рьяно взялся за дело, в результате чего мы немедленно почувствовали себя разведчиками-нелегалами во враждебной стране, так каждое наше слово, сказанное в канцелярии, в курилке и чуть ли не в отхожем месте, тщательно протоколировалось и анализировалось.

Как водится в армии, беда пришла, откуда не ждали.

На пятничном совещании было объявлено, что батальону предстоит испытывать новый высотомер, изделие «Дракон». Для этого нужно было освободить позицию, перегнав станцию «Броня» на другую сторону аэродрома. Поскольку о том, чтобы ехать через взлётку не могло быть и речи, совершить марш вокруг аэродрома доверили Дайнеко, придав ему механика-водителя.

Уяснив задачу, Дайнеко преисполнился. Из каптёрки немедленно были извлечены два танковых шлема и металлизированные костюмы операторов. Дайнеко неосмотрительно встряхнул один костюм, в результате чего сгнившая ткань отвалилась и в руках у него осталась этакая кольчужка из тонкой проволоки. Шлемы же были так основательно погрызены мышами, что их пришлось отнести обратно.

Сорокатонная машина заревела, выбросила клуб солярового дыма и, лязгая траками, осторожно поползла с насыпи. Чудом ничего не раздавив, она задним ходом выехала на дорогу, развернулась и, высекая искры из асфальта, двинулась вокруг аэродрома.

Сначала всё шло хорошо. Дайнеко сидел в крохотной кабине рядом с механиком-водителем, изнывая от грохота и постоянно сверяясь с картой. Встречные машины с похвальной быстротой шарахались по сторонам, так что проблем перестроения или, скажем, обгона не возникало. Гораздо хуже было то, что карта безнадёжно устарела. На месте поля вдруг появился какой-то дачный посёлок, а дорога вдоль «колючки» вовсе исчезла, Дайнеко постоянно отжимало от аэродрома. Вскоре пошли какие-то совсем незнакомые места: перелески, заброшенная железнодорожная ветка, вросший в землю экскаватор. Местность понижалась, под гусеницами захлюпало, потом показалась не обозначенная на карте речка. Дайнеко остановился и объявил военный совет открытым. Совещались долго и, закрыв совет, решили ехать дальше, но осторожно. Оказалось, однако, что пока стояли, гусеницы наполовину ушли в грязь. Танковый дизель удивлённо взревел, гусеницы дёрнулись, машина пошла вперёд, плюхнулась в речку и села. Побледневший Дайнеко с нечеловеческой силой стащил с кормы станции бревно и бросил под гусеницы. Красиво окрашенное, но гнилое бревно хрустнуло и сломалось.

Машина медленно погружалась. Отослав механца за подмогой, Дайнеко остался охранять изделие. Он сидел на крыше рубки, грустно следя за тем, как вода подбирается к срезу люка аппаратной и откуда-то из-под днища, там, где расположены кабельные коробки, поднимаются большие и красивые пузыри.

К вечеру на точку добрёл смертельно усталый, грязный и перепуганный механик. Его рассказ об утонувшей станции был настолько впечатляющим, что возглавить операцию по извлечению из болота секретного бегемота решил лично зампотех. Залезая во флагманский «Кировец», он сообщил провожающим, что, как только доберётся до задницы прапорщика Дайнеко сделает так, что ею мелкие клочья можно будет найти в любой части аэродрома.

Досмотреть до конца это захватывающее представление мне не удалось, потому что, переводясь в Москву, я заканчивал сдавать дела.

Прошло пять или шесть лет, и я опять приехал в гарнизон, где начинал службу. Оставив кафедральный уазик за КПП, я медленно пошёл по аллее, старательно ностальгируя.

Гарнизон был пуст и тих. После грохочущего города и дымного Минского шоссе, тишина казалась волшебной, ласкающей слух, а запахи близкой, по-осеннему холодной реки, вянущих листьев, приправленные едва уловимым ароматом авиационного керосина, кружили голову.

Задумавшись, я не обратил внимания на какого-то старшего прапорщика, шедшего навстречу. Прапорщик, между тем, строго по уставу перешёл на строевой шаг и чётко откозырял. Я удивился. В моё время в авиации такие штуки были не в заводе. Я глянул в лицо прапорщику и внезапно узнал его:

– Саня, ты?!!

– Так точно, товарищ майор, я! – заулыбался он.

Он мало изменился: бледно-голубые глаза, добродушная улыбка, светлые усы.

– Ого, ты уже старший! – кивнул я на его погоны.

– Да и вы, товарищ майор, выросли… – почтительно ответил он.

– Да брось ты выкать! Как живёшь? Не знал, что ты ещё здесь служишь. Все у связистов?

– Нет… – он потупился, – оттуда меня тогда сразу же выгнали. Зато квартиру получил, двухкомнатную! Зайдёте?

Он упорно обращался ко мне на «вы».

Из столовой вышел солдат. Завидев нас, он вздрогнул, поправил форму и, проходя мимо, ударил строевым, причём отдавал честь явно не мне, а Дайнеко.

– Да, – самодовольно заметил Дайнеко, провожая взглядом бойца, – у нас порядок. Теперь я перед собой новую задачу поставил, чтобы мне и прапорщики честь отдавали!

– Да кем ты теперь служишь? Начфином, что ли, или в особисты подался?

– Нет, – ответил Саня, – безмятежно глядя мне в глаза. – Я себя в другом нашёл. Я теперь – начальник гарнизонной гауптвахты!