Треск сигнального звонка вывел внезапно Сэверака из его мира дум. Поднявшись, он протянул руку и нажал одну из кнопок у изголовья кровати. Это был его ответ и он означал, что можно войти. И тотчас же шаги послышались в курительной комнате, дверь спальной отворилась и на пороге ее показался Сципион.

— Меня послал господин, — проговорил негр. — Господина Сэверака просят пожаловать в столовую, где его прибор будет находиться всегда.

— Хорошо!

Негр поклонился и вышел.

— Наконец, я теперь хоть буду видеть ее по меньшей мере два раза в день, — воскликнул инженер. — В полдень и в восемь часов вечера! Правда, что Фульбер и Оксус будут там же. Но я сумею сказать глазами и сумею читать в глазах Моизэты!

Он сбросил прикрывавшую его белую блузу и заменил ее серой фуфайкой, оставлявшей ему открытой шею, и туго подпоясался ремнем из серой кожи.

— Впрочем, — проговорил он с решимостью, — я переговорю с ней сегодня же. Я подстерегу ближайший случай и не пропущу его, не воспользовавшись. Необходимо признаться ей в этой любви, которая меня в одно время и мучит, и обнадеживает. Надо узнать, какого рода чувства питает она ко мне. А если она отвергнет меня…. О, нет! Пожалуй она прикинется удивленной, пораженной. Попросит у меня времени подумать! Сегодня 13 марта. Я ей дам две недели. Я хочу иметь ее ответ к 28 марта, т. е. за три дня до того, как всесветный конгресс в Марселе ответит на ультиматум Фульбера. И если она меня оттолкнет, то горе этому монаху, горе Оксусу, горе этому человеку-рыбе, горе всем обитателям Затерянного острова… А Моизэта будет моей, хотя бы для этого мне пришлось перевернуть весь мир.

Столовая находилась в верхнем этаже, в том коридоре, в котором находились частные помещения Оксуса и Фульбера. Когда Сэверак вошел, монах, ученый и Моизэта уже стояли вокруг стола.

— Сэверак, — проговорил Оксус, — и это в первый раз, что он звал своего сотрудника, не прибавляя обычного «господин», — Сэверак, отныне вот ваше место.

Инженер поклонился, приветствовал Моизэту и извинился, что явился несколько с опозданием. Потом все уселись.

Стол был квадратный. Каждый занимал целую сторону стола. Оксус — напротив Фульбера, и Моизэта — напротив Сэверака.

За столом говорили немного: Оксус и Фульбер были всецело поглощены мечтами о мировом господстве, а Моизэта не могла отрешиться от мысли о таинственном молодом существе, которое она увидела утром. Что касается Сэверака, то под внешней невозмутимостью он старался скрыть бурные чувства, которые внушал ему вид молодой девушки. Немножко бледная и усталая, Моизэта казалась еще красивее обыкновенного. Когда она поднимала глаза и взгляд ее встречался с Сэвераком, то от вида этих почти неотрывно прикованных к ней глаз, ею стало мало по малу овладевать жуткое чувство.

Спицион быстро и молчаливо исполнял свои обязанности, убирая тарелки и подавая блюда, которые приходили к нему по маленькой электрической подъемной машине.

Обычно Оксус и монах любили развлечься от своих занятий разговором с Моизэтой, поэтому такое, почти тоскливое молчание за столом четырех человек показалось бы чем-то грозным на взгляд всякого постороннего наблюдателя. Но из собеседников все были так поглощены собственными мыслями, что никому в голову не приходило подумать о странности этого общего молчания.

Когда убрали десерт, Фульбер поднялся первый и обратился к инженеру со следующими словами:

— Сэверак, после сиесты мы вас ждем в лаборатории.

Инженер поклонился. Но в этот раз Моизэта уже заметила обидную фамильярность, с какой монах говорил со своим сотрудником. Она была удивлена этим и не знала, как объяснить себе причину.

После того, как Фульбер и Оксус вместе вышли из комнаты, она осталась один на один с Сэвераком. И тогда во взгляде Сэверака она заметила странное, раньше никогда не замеченное ею, выражение. Это было немое признание в любви, страсть, мольба, любовь. Еще даже не понимая смысла всего этого, молодая девушка уже была неприятно поражена и этим взглядом, и внезапной переменой в обращении инженера.

— Какой странный человек! — проговорила она вполголоса. — Зачем он так на меня посмотрел? Что ему от меня нужно? Отец мне сказал, что отныне он будет всегда за нашим столом. Вот неприятность! Не нравится он мне, и я не знаю сама почему.

Минуты две спустя, Моизэта была уже на своем «кресле Авроры». На голове у нее была лишь простая белая мантилья. Она повернулась так, чтобы лучи солнца не падали ей в лицо, но глаза ее были обращены к той скале, возле которой в первый раз появился загадочный юноша. И полулежа, она отдалась мечтам.

Девушка совершенно ушла в эти райские области мечты, как вдруг какой-то человеческий голос, произнесший неразобранные ею слова, ее бесцеремонно сбросил на землю. Она вскрикнула и повернула в ту сторону голову и увидела в двух шагах от себя инженера Сэверака.

Сэверак, видимо, был очень взволнован; бледный и с неловкими манерами, плохо слушавшимся его голосом он произнес:

— Вы мне позволите здесь присесть? Мне нужно с вами переговорить…

Очень удивившись, Моизэта сначала думала отказать в этой просьбе. Но другая мысль сейчас же изменила это решение. — Может быть он видел молодого человека из моря? — подумала она. И, преодолев свою антипатию к Сэвераку, она попыталась улыбнуться; тем не менее голос ее звучал не особенно любезно, когда она проговорила:

— Садитесь, я вас слушаю, хотя мне кажется странным, что вы желаете со мной говорить не в присутствии моего отца…

Сэверак присел на камень, спиной к морю. Своего взгляда он не сводил с глаз Моизэты. Он заговорил таким тоном, который при всем смущении его не лишен был суровости и простоты:

— Мадмуазель, я буду краток и точен. Уже восемь месяцев, как я питаю в моем сердце то чувство, которое толкает меня на этот дерзкий шаг и которое диктует мне мои слова. Я старался скрыть это чувство. Может быть мне удалось бы затаить его и навеки, если бы сила его не обнаружилась настолько, что могла быть замеченной вопреки моему собственному желанию. И тогда я избрал единственное, достойное мужественного характера решение и явился к вам. Когда я вас увидел в первый раз, почти год тому назад, жизнь меня не манила, и я уже собирался привести в исполнение давно задуманное намерение наложить на себя руки… Вы меня примирили с жизнью. Это было второе ваше влияние на меня. Но это еще не было самое главное. Далее любя жить, я никогда не любил иначе, как умственно. Сердце мое было мертво, или, правильнее, спало летаргическим сном бесчувственности. И это сердце вы первая и единственная пробудили, вы заставили его жить, затрепетать, даже страдать и, может быть, надеяться… Поняли вы теперь меня? Не довольно ли я сказал, чтобы вы узнали, что я вас люблю?

Моизэта вздрогнула. Она уже открыла рот и собиралась заговорить, может быть даже высказать то инстинктивное отвращение, которое внушает ей Сэверак, но тот уже не владел больше собой и воскликнул:

— Я люблю вас! Люблю со всей юностью только что раскрывшегося для любви и жизни сердца. Люблю вас со всей силой ума, которому никогда еще не встречалось неразрешимых задач… Люблю вас…

— Довольно! Довольно! — приказала Моизэта, закрыв руками свое искаженное лицо.

Этот крик сразу обрезал увлечение Сэверака, и он поднялся в ожидании.

Не выдержав всех волнений этого ужасного дня, обрушившихся на ее девственное сердце, Моизэта расплакалась. Сэверак ждал, озадаченный самыми различными впечатлениями. Наконец, нервный кризис Моизэты сразу пресекся. Молодая девушка поднялась. Лицо ее было спокойно, глаза сухи, выражение гордое. Во всей ее фигуре сквозило принятое окончательное и непреклонное решение. Сэверак это понял. Дрожа от плохо сдерживаемого волнения, он стал слушать слова, которым суждено было решить его судьбу.

— Г-н Северак, — заговорила Моизэта таким уверенным голосом, в котором выливается вся мощность женщины, которая решила свой выбор, — в свою очередь и я буду кратка, точна и откровенна. Вы говорите, что любите меня. Верю вам и не имею никакого основания сомневаться. Что касается меня — я вас не люблю.