Манаков кивнул головой, а Круглов обернулся на своего сына-подростка. Семка недавно зашел в горницу и сейчас ерзал по сундуку, поглядывая на отца и многозначительно ухмыляясь.

— Семка, иди в прихожую, — внезапно с гневом сказал Круглов.

— Что я, мешаю?..

— Не перечь… Ремня отведаешь.

— Хорошо, уйду. А ремнем не грози, не боюсь.

Прежде чем раздвинуть занавески на дверях и нырнуть в прихожую, Семка повернул черненное солнцем лицо. Обычно глаза у него были смешливо-добрые, зеленые, но теперь стали суровыми, потемнели. Хотя Манаков лишь смутно догадывался, за что Круглов гонит сына из горницы, он одобрил про себя независимое поведение Семки.

Когда длинная и хлипкая на вид фигура подростка скрылась в прихожей, Круглов отвалился на спинку стула, обмяк.

— Ну и молодежь нынче пошла! Слова не дадут вымолвить.

Круглов замолчал и сидел поникший, угрюмый. И теперь уже не прочность и основательность чувствовалась в его облике, а дряблость, незащищенность.

— Запамятовал я, на чем остановился, — приободрясь, промолвил Круглов. — Да… Приехал предколхоза Багряков. Коробченков, должно быть, заявил ему, что Черных-де стащил двухдюймовую доску и верстак для себя смастерил. Багряков к Черных: «Доски крадешь?» — «Какие доски?» — «А верстак?» — «Так это Коробченков разрешил». А заведующий: «Моего указания не было». — «Как не было?» — «А вот так и не было!» Свидетелей нет. Кому верить? Конечно, поверили Коробченкову: заведующий. Багряков позвал председателя ревизионной комиссии. Втроем подписали акт, включая Коробченкова. Передали в органы. Глядь, и следователь приехал. Фамилия Ахметшин. Совсем еще мальчишка. Лет двадцати двух. В ковбойке, брюки внизу обились. Через плечо в чехольчике фотоаппарат висит. Глазами бестолково зырк-зырк. «Ну, — думаем, — этого Коробченков в два счета обдурит». Пошел Ахметшин по домам. Все интересовался про то, какого характера и поведения Черных. Даже замурзанных Дедюлькиных спрашивал. Черных уже приготовился к отсидке, одежду положил в мешок, еду. Баба плачет. Тут и Ахметшин к нему заявился. Поговорил вежливо, одно и то же с разными подходами раз по пять выведывал. Наконец сказал: «Все ясно…» — и к заведующему на квартиру подался. Через часик опять к Черных. «Подавайте, — говорит, — на Коробченкова в суд за клевету. Он сознался, что сам присоветовал верстак к сеням приладить». — «Как же вы раскусили его?» — «Деревня помогла, народ. А вы, вижу, не собираетесь в суд подавать. Робеете или еще что?» — «Подать — дело нехитрое. Жена у него, ребятишки. Вы уж со своей стороны, товарищ следователь, тоже ничего такого не делайте».

Круглов кашлянул в ладонь и заключил:

— Хорошо, что следователь толковый попался, а то бы пришили статью за расхищение колхозной собственности и упекли года на три.

В горнице сумеречно. Оттого чудится, что темные вещи потяжелели, а белые и светлые стали воздушно-легкими. Приемник «Нева», стоявший на комоде, тускло отливал полированным корпусом. Манаков натянул фуражку и со словами: «Подышу свежим воздухом» — пошел наружу.

Он по-прежнему остро переживал столкновение с Дедюлькиным. И еще больше расстроился, когда Круглов рассказал ему своим пониклым голосом историю с верстаком, и потому, хоть и предполагал, что Круглова покоробит его уход на улицу, покинул дом.

Зябко. Ночью жди холода. За огородами, в буераке, застрял туман, приплывший с озера. Багрянец заката рассосался, осталась лишь темно-красная полоса и теперь мягко оторачивает горизонт. Вкрадчиво потягивает ветер, тихо поворачивает шапку подсолнуха, которая нависла над плетнем. По-прежнему тишина, такая непривычная для слуха горожанина! И когда раздается какой-нибудь звук: свист утиных крыльев в тугой синеве неба, сонное мычание теленка, рокот далекого трактора, — то и это лишь подчеркивает, как покойно и задумчиво все кругом. Но вот зазвенела цепь, и заполнил собой тишину свирепый лай Султана.

Манаков вышел за калитку, присел на лавочку возле изгороди палисадника. Вскоре рядом опустился Круглов.

В домике через дорогу, где помещалась молочная, дремотно загудел сепаратор. Голенастый мальчонка гнал хворостиной овцу. Она тревожно кричала. Ее курдюк, лежавший на двухколесной тележке, дрожал, как студень. В сторону загона проскакал на сером коне подпасок.

— Посади юнца на добрую лошадь, живо испортит. Все Коробченков. Зря ему простил Черных. Детей пожалел.

Тоскующий девичий голос пропел на краю села:

— Ленка Пороховщикова, — сказал Круглов. — Певунья. Славная девка. Замуж бы, да не за кого. Парней раз-два — и обчелся. Да и под стать нет. Ох-хо-хо, — и толкнул Манакова локтем: — Ты вот всегда осуждаешь — ною я. Если б влез в мою шкуру, завыл бы по-волчьи. Хлеба на трудодень не шибко пришлось. Борова забью — пшенички подкуплю. Сам бы ел, да не приходится.

Лязгнула щеколда калитки, высунулась стриженая Семкина голова.

— Не прибедняйся, папка. Будешь есть сало. У тебя прошлогоднего хлеба сусек. Нового тонну получил.

Круглов ринулся к калитке, но Семка мигом захлопнул ее и выдернул ремешок щеколды. Круглов в бессильной ярости стукнул кулаком в доски:

— Шкуру спущу, озорник! — После молчания добавил: — Хлеба, верно, больше выдали супротив тех годов.

Манаков крепился, крепился и начал хохотать. Давно он не смеялся так: до слез, до удушливой боли в груди. Круглов снова сел рядом и вдруг громко загоготал, стараясь обратить слова сына в шутку.

В это время вывернулась из-за палисадника его жена Наталья. На локтевом сгибе подойник. Худощавая, остроносая, в сапогах и ситцевом платье, она напоминала, несмотря на свои тридцать пять лет, миловидную смуглую девушку. Она поздоровалась с Манаковым и уставилась на гогочущего мужа.

— В кои-то лета слышу, как он смеется, — и тронула за плечо: — Петя, Петь, ты чего?

С тайным умыслом Манаков хотел ответить за Круглова и было заикнулся, да куда там: тот, боясь обнаружить перед Натальей недавнюю ложь, резко перебил его:

— Семка, все Семка. Такую штуку отпорол! Любит поддеть за левую ногу. Озорник! Молодец!

— В чем дело-то?

— Так. Ерунда. Давай-ка ужинать. Павел Вавилыч с дороги проголодался.

Наталья скинула сапоги и, накрывая на стол, скользила легкой походкой из комнаты в комнату. Оттого, что двигалась она стремительно, казалось, будто дом продувает ласковым сквознячком. Манаков глядел на нее и недоумевал, как она, неунывающая, может жить под одной крышей с брюзгливым человеком.

Нарезая каравай широкими ломтями и подавая борщ, Наталья рассказывала, что скоро поедет на выставку почерпнуть ума-разума, что на будущей неделе привезут на ферму электродоильные аппараты, что новый председатель собирается сместить Коробченкова. При этом ее синие глаза искрились так ярко, что Манаков невольно жмурился, будто глядел на солнечную речную зыбь.

— Работаем мы, Павел Вавилыч, по старинке, — говорила она. — Коров в основном держим на подножных кормах, поэтому и надаиваем на фуражную корову всего-навсего тысячу — тысячу пятьсот литров.

— Ты же две с лишним надаиваешь, — вставил Круглов. — Об тебе и в газете того…

— Нашел чем похвастать: «…две с лишним…» Науку надо в обиход вводить, три будет, четыре и больше. А сейчас судите, Павел Вавилыч, о нашей науке по заведующему. Чем бы ни заболела корова, для него все ящур. Смех и грех. Старый председатель дружок был Коробченкову, вот и заставлял нас ходить под ним.

Семка болтнул ложкой в борще, негодующе передернул бровями:

— Были б тверже, не заставил бы.

— Тверже, тверже! — буркнул Круглов. — У них власть. При Багрякове он клещом держался. Головой стену не пробьешь. Ни в какую не сколупнули бы. И теперь не сколупнем, ежели председатель вдруг упрется. Тверже! Мал еще рассуждать. — Он покосился на жену, после того как проводил в рот ложку борща: — И так жизнь горькая, а она набухала перцу — не продохнешь.