— Так бы и сказал: выйти, мол, хочу, а то фырр, фырр, фырр. — Павел Тихонович откинул одеяло, опустил мосластые ноги на теплый ворс дорожки.

Когда открывал коту, долетел тихий, дрожащий голос дочери. Осторожно выглянул. Дверь спальни, где находились дочь и зять, была чуть приоткрыта. Сквозь щель в темноте комнаты виднелись часть кресла и угол застекленной картины, залитый синим светом рекламы, висевшей на противоположном доме.

— Нет, нет, Володя, ты должен объяснить…

— Чего объяснять? Ведь он не изъявлял желания остаться у нас, — услышал Меркулов и замер, прислонившись к косяку.

— Нужно быть слепым, чтобы не видеть этого. Просто он очень деликатный человек. Не уклоняйся, пожалуйста, объясни, почему ты не хочешь, чтобы папа жил с нами?

В наступившей тишине всколыхнулись пружины софы. Вероятно, Перцевой недовольно повернулся на постели. Сердце Павла Тихоновича забилось от внезапного волнения тяжело и ощутимо до боли; захватило дыхание, а тело наполнилось слабостью, от которой кружилась голова…

— Хорошо, я объясню, — выдавил Перцевой. — Во-первых, он не нравится мне, во-вторых, я не хочу, чтобы он вносил разлад между мной и тобой.

— Какой разлад? — в голосе Екатерины Павловны послышались слезы.

— Ну уж только без сцен. Пока его не было, ты не думала возвращаться на работу, вернее туда, где ты сможешь окружить себя поклонниками. А только…

Меркулов тихо прикрыл дверь. Зачем понапрасну терзать себя? Он выключил настольную лампу — читать больше не хотелось. Чувствуя, что не уснет теперь, Меркулов не лег. Он походил по мягкой, уминающейся, как губка, дорожке, оперся локтями о подоконник; колени коснулись горячих и острых ребер батареи.

Снаружи метелило. Длинные свивающиеся струи снега с шелестом скользили по асфальту широкого шоссе. За Москвой-рекой, местами чернеющей холодными промоинами, мерцали узорное золото обводов и зеленая черепица кремлевских башенок. Над главами Василия Блаженного висел прозрачный ломтик луны.

Глядя на Москву, Меркулов старался не думать об услышанном, но мысли его возвращались все к тому же.

«Мне-то легко: сел да уехал, а Катеньке страдать с ним. Влипла, будто пятак в грязь. Когда поженились и гостили у нас, ластился зятек, молочные реки с кисельными берегами сулил, хоть никто и не дергал его за язык. А сейчас волк волком. Ох, нехорошо! В таком городе и такой человек… Жалко Сережика. Какой дошлый мальчонка! Искалечит ему душу отец, как пить дать искалечит…»

Заснул Меркулов перед рассветом, когда сквозь графитную предутреннюю серость начала проплескивать холодная синева.

Вечером он уезжал. Ему удалось тайком сунуть в шифоньер дареный костюм, шелковую рубашку и туфли с бронзовыми пряжками. Не нужно ему всего этого, купленного не от души.

По бокам вокзального подъезда покачивались матовые осветительные шары. Оттого, что у Екатерины Павловны дрожали губы и выступали слезы на глазах, оттого, что печально ласкался к нему Сережа и прохаживался поблизости самодовольный Владимир Викентьевич, Меркулову хотелось быстрее сесть в вагон.

Наконец-то осипший женский голос объявил по радио, что до отхода поезда осталось пять минут. Меркулов торопливо поцеловал внука и дочь, кивнул в сторону киоска, у которого стоял Владимир Викентьевич.

— Не покоряйся ему, Катя. Не раба. Оформишься на работу, черкни. За меня не беспокойся. У меня друзей много. Не дадут унывать. Помнишь, про обер-мастера рассказывал? Золотой мужик!

— Милый папа, прости, — прошептала Екатерина Павловна.

— Не нужно… Зачем? — сказал он. А самому было больно за то, что дочь оказалась слабодушной и выбрала себе такого неподходящего мужа.

Заскрежетали сцепления. Глухо звякнули буфера, Хрустнуло под колесами. Быстрыми шагами подошел Перцевой, приподнял шапку. Павел Тихонович бессильно махнул рукой внуку и дочери, скрылся в вагоне. Вслед ему взвился плачущий Сережин крик:

— Дедушка, останься! Дедушка-а-а…

И вскоре огоньки последнего вагона, похожие на красные угли, затерялись в рое разноцветных огней.

1954 г.

Отстучали, оттопали по коридору барака ботинки, сапоги и валенки девчат, спешивших на работу. Посинели оледенелые стекла окна, пропуская в комнату, где жила Сима, прозрачную дымку рассвета. Потускнели цифры будильника, тлеющие в темноте зеленым светом.

Вставать с теплой постели Симе не хотелось. Комнатку выстудило за ночь — на оконной раме белели обметанные инеем шпингалеты. Глядя на минутную стрелку будильника, Сима подумала о том, как больно и горько, что время течет с прежней неумолимой быстротой. Через неделю ей исполнится двадцать шесть, молодость проходит, а жизнь все еще не устроена… Сима вздохнула, рывком отбросила одеяло и ступила босыми ногами на холодный половичок.

С полотенцем на плече она вышла в коридор. Пол в умывальне был уже подтерт, и уборщица тетя Лиза развешивала возле печки мокрые тряпки.

— Доброе утро, — ласково сказала Сима.

— Кому доброе, а кому злое! — Тетя Лиза швырнула чистую тряпку на пол. — Опять нальют, чтоб вас нелегкая взяла! Они вылеживаются, а я убирай.

— Хватит вам, тетя Лиза. Набрызгаю, сама подотру. Долго ли?

— Так я и доверила тебе мой инвентарь! — выпалила уборщица таким тоном, будто ее тряпки были сделаны, по меньшей мере, из бархата.

— Тогда убирайте сами, — сказала Сима и стала умываться, стараясь не накапать на пол. — Мне чуть свет не к чему вставать: поздно вечером работу кончаю.

Сима не обиделась на уборщицу. Она привыкла прощать ей многое — ведь тетя Лиза вертится день-деньской словно заведенная: моет полы, убирает в комнатах, стирает, штопает, готовит пищу своим детям (их у нее четверо, она называет их «моя орава») и вдобавок до полуночи вяжет для приработка шали и скатерти.

— В других бараках люди снегом умываются, — ворчала тетя Лиза, — а в моем такие барыни поселились: ключевую водичку им подавай.

— Рукомойники там замерзли и полопались, вот и умываются снегом, — спокойно разъяснила Сима, намыливая щеки.

— А у меня и не замерзнет, черт оцинкованный!

— Как ему замерзнуть: вечером вы воду из него спускаете, по утрам заливаете кипятком, — сказала Сима, вытираясь полотенцем.

— В других бараках люди как люди, а тут за каждым шагом подглядывают. Лишнее ведро кипятку не дадут взять, — не на шутку рассердилась уборщица.

Сима снисходительно пожала плечами и молча ушла в свою комнатку.

Причесываясь, она долго смотрела в зеркало и самой себе не понравилась: лицо какое-то серое, глаза блеклые, без блеска, то ли от переутомления — в последние дни приходилось много работать в бухгалтерии над годовым отчетом, — то ли оттого, что первая молодость уже прошла.

Сима разогрела на примусе вчерашние котлеты. Ела без аппетита, просто потому, что принято каждое утро завтракать. Да и день предстоял нелегкий: надо было ехать в управление строительства за деньгами, а потом выдавать их.

Она потеплее оделась, завернула в газету рюкзак, куда обычно складывала получаемые у главного кассира деньги.

На крыльце барака встретилась с тетей Лизой.

— Получку нынче будешь выдавать? — поинтересовалась уборщица и поджала губы, показывая, что стычки у умывальника еще не позабыла, а спрашивает потому, что вопрос этот служебный и личные их отношения тут ни при чем.

— Привезу, так буду выплачивать.

— Действуй, — разрешила тетя Лиза. — Девчата уж три дня на хлебе да картошке постятся. Молодое дело, легкомысленное. Бросаются деньгами. Где пирожное, где шелк, а где и в брюхе щелк. Да иначе и трудно жить: каждому хочется лакомством побаловаться и красивую одежду поносить. — Помолчала и добавила: — Хорошая у тебя специальность: радость людям приносишь, не то что я…

Хлопьями падал снег. Он был лохматый, липкий, тяжелый. Сима любила снегопад, но сегодняшний не порадовал ее: мог замести дорогу в управление строительства, которое помещалось на другом берегу реки.