Брюки сделали с напуском. Необъятностью они напоминали штаны запорожцев. Подол гимнастерки подшили, рукава наполовину остригли овечьими ножницами и тоже, как и штаны, сосборили на резинках.

С тех пор как Саня поступил в ремесленное училище, мать перестала получать на него хлебные и продуктовые карточки. Но и после того, как была возвращена Шлычкову Санина форма, Раисе Сергеевне выдавали карточки только на Нину и Юрика. У себя на обувной фабрике, куда перед войной устроилась бракером — стали прибаливать от постоянного обращения с мороженым суставы рук, — она скрывала, что старший сын уже не ремесленник. И тогда, когда он столовался в училище, семья жила впроголодь, а теперь приходилось еще трудней. От недоеданий Раиса Сергеевна начала пухнуть, но упорно не хотела устраивать Саню на работу: как-нибудь перебьемся до лета, а там будет новый набор в ремесленные училища и школы фабрично-заводского обучения. На государственном-то иждивении куда легче существовать, чем на своем собственном.

Холостяк-кочегар, работавший на паровозике, который таскал на откосы доменный шлак, перед уходом в армию раздаривал немудреные пожитки. На костлявые плечи Сани он накинул ватник, глянцевый от угля и мазута. От того же кочегара досталась ему в наследство пара бусых голубей. В них редкостно сочетались голубиные стати: на лапах мохны, крылья свисают веслами, опущенными на воду, хвосты веером, носики с пшеничное зернышко, шейки пульсируют, и от этого на шелковистых пепельно-бурых зобах скачут сполохи — прямо-таки северное сияние.

Бусым Саня обрадовался. Целовал, таскал за пазухой, скармливал им хлебные ломтики, которые отрезала на его долю мать.

С помощью бусых Саня скоро начал ловить не только чужаков — неизвестно чьих и неизвестно откуда прилетевших голубей, но и голубей, покупаемых и приучиваемых голубятниками Тринадцатого участка.

У Сани появились недруги среди мальчишек, парней и мужиков. К будкам нашего барака они боялись подходить с враждебными намерениями: издали свистели, швыряли коксинами, кирпичами и палками.

Саня оковал будку железом, на дверь, крест-накрест перехлестнутую стальными полосами, навешивал лабазные замки.

Спал спокойно: будут ломать балаган — услышит, бабахнет в форточку, и воры разбегутся.

Как-то утром он проснулся от тишины. Еще не отмахнул стеганое одеяло, но уже догадался: украли голубей. Обычно, прежде чем, как говорила Раиса Сергеевна, продрать глаза, он слушал сквозь полудрему раскаты воркованья, узнавал в клубке рокочущих звуков, не расчленимых для грубого уха, голоса разных своих голубей.

Под эту сладкую музыку он забывался опять.

Саня продышал ворсистый ледок на оконном стекле. Ужаснулся. Воры приподняли ломами будку и поставили на облепленные глиной опорные столбы.

Поникший Саня ходил вокруг будки. Вытирал глаза рукавами фуфайки и стал чумаз, как паровозник. За Саней бродили печальные мальчишки, бывшие у него на побегушках.

По приказу повелителя они натащили ломов — как ни жилились, будки не стронули. Восхищались ворами: «Здоровенные дяденьки приходили. С самим Яном Цыганом смогут бороться!»

Саня хмурился. Надумал подбить под стойки деревянные клинья. Принесли кувалду. Загнали под столбы клинья. Поднатужились, напирая плечами на ломы. Всеми четырьмя стойками будка ухнула в ямы.

Набили ямы скальником, железяками, стеклянистым доменным шлаком.

Из таких плотно-наплотно утрамбованных ям даже борцы не выдернут будку.

Саня не стал разыскивать украденных голубей. Разыскать разыщешь — получить не получишь. Умные голуби, свяжи или крылья обдергай, все равно прилетят; шалавые — те, куда попадут, там и приживутся. Туда им и дорога. Бусые обязательно прилетят, красноплекие тоже. Горелый может прилететь. Башка! Где бы ни выкинул, круга не даст — домой.

Бусые прилетели. Красноплекие и Горелый не оправдали надежд. Зато удивили плюгавенький сизый Жучок и Желтохвостая: прилетели в густых сумерках, когда голуби боятся летать и разбиваются о провода.

Саня сколотил в будке маленький домик, в него и закрывал голубей с наступлением темноты. Хоть он и крепко застраховался от пропажи голубей, теперь вскакивал по ночам и смотрел сквозь студеную лунку в стекле — не толкутся ли мужики у балагана.

Через полмесяца Санина голубятня снова стала одной из самых больших на нашем участке.

Вскоре стряслась новая беда: кто-то выстрелил дуплетом по снижавшимся бусым, и они замертво попадали на землю.

Покамест Саня подбирал бусых да ревмя ревя трясся над ними, липкими от крови, убийца, стрелявший из-за сараев восточной стороны барака, успел скрыться. Говорили, что эту подлость сделал Пашка из землянок, по прозвищу Кривой. Пашка был женатиком, хвастался своей недюжинной силой — жонглировал двухпудовыми гирями, шел на всякое вероломство против того, кто начинал, подобно ему, кормиться на доходы от голубей.

Потеря была велика, и Саня принялся натаскивать — постепенно выбрасывал все дальше и дальше от барака — не кого-нибудь, а замухрышистых на вид Жучка и Желтохвостую, о которых и не подумаешь, что у них есть летная силенка, тем более сообразительность и чувство ориентации, как у бусых. Натаскивание шло успешно. И все-таки не возвращалось к Сане душевное спокойствие и впервые терзала зависть к врагу: Пашке привезли оренбургских попов — черных с белыми головами и белыми маховыми перьями голубей. Не масть, не красота попов разжигали зависть — то, что они поднимались в вышину прямо-прямо, как жаворонки.

Сегодня перед лыжной вылазкой Саня затолкал за пазуху Жучка и Желтохвостую, кинул их на ветер от маяка. Они повернули и напрямик, резко взмахивая крыльями — к Тринадцатому участку.

Саня ликовал:

— Круга не дали — и домой!

Он ползал неподалеку от крутояра. Видно, хотел взойти по ступенькам, вырезанным в глине, но упал и скатился на берег. Ноги не слушались, да и ступеньки были в ледке.

Зачем-то снял ботинки: наверно, попытался оттереть ноги и не оттер, вдобавок обморозил руки.

Он ползал вокруг ботинок. Голые руки и ноги были белы. Портянки — их шевелила поземка — валялись на тропе. По этой тропе, начинавшейся от барачных общежитий на том берегу пруда (километров пять отсюда), он и дошел до крутояра. Куда его несло в такую морозную непогодь? Да еще в бумажных портянках и расползающихся ботинках? Это тебе не Средняя Азия. Сидел бы в общежитии возле печки. Мы на что закаленные, и то оделись теплей обычного.

На нем были ватные брюки с развязанными тесемками, ржавая фуфайка и янтарно-рыжий треух.

Теперь, вспоминая облик казаха, я с улыбкой думаю о наших тогдашних возрастных представлениях. Казаху было лет двадцать пять, а мы воспринимали его как пожилого дядьку.

Казах увидел нас. Вскинул голову. Глядел страдальческими, цвета пустыни глазами.

— Малшики, деньга дам…

Руки казаха подломились. Он ткнулся в шершавую наледь.

Мы бросили лыжи. Перевернули дядьку на спину. Стали тереть снегом его ноги.

Никак не проступала на лапищах казаха обнадеживающая краснота.

— Бессмысленно, — сказал Лёлёся. — Не ототрем на холоде. Градусов сорок. Не меньше. И сами обморозимся.

— Малшики, деньга дам. Таскай барак. Бульна, шибко бульна…

Связали лыжи. Завалили на них казаха и покатили. Я быстро сообразил, что катить такого здоровенного дяденьку будет страшно трудно: толкать можно лишь с боков и низко наклоняясь.

Вот бы лыжи Кольки Колдунова — широки, длинны, железной прочности, притом в их высоко загнутых носах просверлено по дырке. Охотничьи лыжи!

Я бросился к ущелью. Колдунов стоял на выходе из него.

Он тронулся с места. Лыжи мерно поплыли, сшибали заструги. Либо он решил нам помочь, либо догадался, по какой причине мчусь к нему.

Я толкнул Колдунова в плечо. Верткий, как кошка, он успел упасть на руки: это связало его.

Колдунов все-таки ушибся. Утаскивая лыжи, я посмотрел назад — он вставал медленно, будто превозмогая слабость и боясь свалиться.