…Балы обычно открывал кто-нибудь из императорской семьи в паре с хозяйкой дома. И вот однажды Архарова шла первой парой с императором Александром I. Вдруг она почувствовала, что одна из нижних юбок предательски сползает. Не сделав ни одного лишнего движения и толь­ко на мгновение остановившись, Архарова дала ей вовсе свалиться на паркет, переступила ее и, поймав такт, вновь двинулась в полонезе. Император, как человек воспитанный, сделал вид, что ничего не заметил. Гости тоже. Однако, ра­зумеется, все наблюдали, какое впечатление эта неловкость произвела на Архарову. Та и бровью не повела, оставаясь до самого конца вечера в прекрасном расположении духа.

…Среди множества знакомых у Екатерины Александ­ровны была и Надежда Осиповна Пушкина. Их можно на­звать закадычными подругами, несмотря на то, что разница в возрасте между ними составляла двадцать лет. А между тем, судя по семейной переписке Пушкиных, Надежда Осиповна любовно и фамильярно называла уже почтенную кавалерственную даму «моя Архарет», «добрая моя Архарет».

Правда, однажды их отношения подверглись испытанию. В 1831 году в Петербурге случилась эпидемия холеры. Все, кто мог, покинули город, в том числе и Архарова, после замужества дочерей осевшая на берегах Невы.

Город был оцеплен со всех сторон: из-за карантина ни в Петербург, ни из Петербурга никого, боясь распространения заразы, не пускали, иначе как с пропуском, подписанным лично императором. Тем не менее сестра поэта, натура склонная к рискованным поступкам, решила все-таки на­вестить родителей, которые лето проводили в Павловске. Там же на своей даче жила и Архарова.

Ольге Сергеевне удалось-таки под покровом ночи выбраться через кордон из Петербурга. «Благополучно прибыв к месту назначения, она отправила извозчика, но, не зная, где живут родители, глухой ночью постучалась к Е.А.Архаровой, — читаем в книге „Мир Пушкина“. — Ее приезд наделал переполох — Архарова перепугалась ужас­но». А следом, дополним, и родители Ольги, до которых она все же добралась: «Сергей Львович был в отчаянии. Весть о приезде Ольги Сергеевны дошла до властей». Возможно, не без помощи Архаровой, понимавшей все последствия подобного легкомыслия. В результате резвая дочь через два часа после приезда была выдворена обратно в Петербург, а ни в чем не повинные супруги Пушкины подверглись до­машнему заключению на две недели, так как могли, общаясь с дочерью, стать источником заразы.

«Мое злосчастное приключение не преминуло оживить болтовню салонов Павловска, — писала Ольга Сергеевна мужу. — Г-жа Архарова особенно — уж она-то потеши­лась, эта старая трусиха».

Не думается, однако, что Екатерина Александровна действительно посчитала этот случай забавным: с холерой шутки были плохи, всякий раз, являясь в Петербург, она уносила с собой все новые жертвы. Скорее всего, Архаро­ву выходка Ольги Сергеевны возмутила. При добрейшем сердце Архарова была человеком здравомыслящим, зако­нопослушным, без лести и низкопоклонства: распоряжения властей должны выполняться всеукоснительно всеми граж­данами. Это есть их прямой долг.

Но как бы то ни было, ночное вторжение осталось без ка­ких-либо последствий и для здоровья, и для отношений с Пуш­киными. Буквально на следующий день семидесятишестилетняя приятельница Надежды Осиповны пришла, чтобы справиться об их с Сергеем Львовичем самочувствии.

«Я только что принимала визиты у окна — это была г-жа Архарова со своими двумя дочерьми и двумя зятьями», — сообщала она благополучно добравшейся до Петербурга дочери.

…27 февраля 1834 года в придворной жизни произошло событие, впрямую не имевшее отношения к уже престарелой Архаровой, но вызвавшее ее горячий интерес. В этот день императором Николаем I был подписан указ, обязывающий дам по торжественным дням приезжать к высочайшему двору в так называемом русском платье.

«Русское платье», его покрой, форма были подробно описаны в «Придворном календаре». Белое атласное платье оставляло открытыми плечи; поверх него надевался заткан­ный золотыми нитями сарафан из бархата сочных тонов: красного, синего, темно-зеленого. Довершал это великоле­пие кокошник, который, как и платье, обычно украшался жемчугом или драгоценными камнями — тут уж все зави­село от благосостояния обладательницы наряда. Говорили, между прочим, что на одной из дам было замечено девять или десять изумрудов, каждый величиной с голубиное яйцо, которые она носила в качестве пуговиц на своем сарафане.

Нововведение обсуждалось повсеместно и мужчинами тоже.

В письме брату К.Я.Булгаков делился своими впечатле­ниями от выхода фрейлин в «русских платьях»:

«Утром вчера несколько дам были в новых костюмах: красавиц еще более украшает, а дурным не к лицу. Описать не умею; род сарафана… на голове кокошник с длинным ву­алей или фатою, а у девушек повязки бархатные, шелковые, парчовые или с другими украшениями».

…В квартиру Архаровой на Гагаринской набережной приехали обе ее дочери со своими приятельницами и На­дежда Осиповна Пушкина. Все во главе с хозяйкой приня­лись рассматривать «модные картинки», где в цвете была изображена новинка.

Кто-то из дам высказал опасение, легко ли будет удер­жать на голове кокошник, да еще в танце.

— А ты, мать моя, не особо крути головой. Чай, не со­рока! — советовала Архарова, внимательнейшим образом изучая картинки.

Сама она пристрастия к портновским изыскам никогда не имела, считала это пустым занятием и до глубокой старости появлялась на балах, одетая по моде екатери­нинских времен. Именно в таком наряде ее изобразил Боровиковский.

Никакие уговоры дочерей обновить гардероб успеха не имели. Их мать упорно носила то, в чем чувствовала себя легко и удобно, а кроме того, ее одежда свидетельствовала о постоянстве и верности времени своей молодости.

Дочерей она взрастила в строгости, вышучивала их подружек, без конца менявших наряды, и говорила, что стыдно покупать какой-нибудь кусочек тюля с бархаткой, за которые ловкие модистки дерут непомерную цену.

Однако «русское платье» Архаровой чрезвычайно понравилось. Воспитанная без гувернанток, не знавшая по-французски, она испытывала неприязнь ко всему за­морскому и теперь радовалась, что императорская воля повернула вконец очужестранившийся двор в сторону своего, исконного и, казалось, уже навсегда забытого.

— Эх, жаль, стара я для такой-то прелести, — говорила Архарова. — А то бы справила себе сарафан да золотом расшила — ни за какой тратой не постояла. Да и прошлась бы в паре с государем…

Приподняв голову и поведя плечами, Екатерина Александровна показала, как бы это выглядело, и сразу помолодела лет на двадцать пять. А дочерям сказала, как отрубила:

— Шейте. Жемчугом украсьте, камушками. На цену не смотрите — мать оплатит. Да только так, чтоб не в грязь лицом, чтоб любо-дорого взглянуть было!

— Ах, голубушки, — продолжала «сарафанную» тему Пушкина, — вы и представить не можете, что нынче де­лается! Эти платья вскружили голову всему Петербургу. Да только ли ему! Второго дня мне принесли письмо от ба­ронессы Вревской из Пскова. Умоляет заказать ей русское платье. Я, натурально, по старой дружбе тотчас принялась бегать. И что же, у портних ни одной мастерицы свободной — все заняты этой новинкой…

Разговоры затянулись до глубокого вечера, и, утомив старуху Архарову, и порадовав ее душу. Ууегшись на покой, она, как обычно, затребовала к себе чтицу. Книги ей читали исключительно русских авторов. Слушала она всегда с ве­ликим удовольствием, прося, однако, пропускать страшные места.

Так шел год за годом этой жизни, внешне ничем особо не примечательной, но для современников как будто ставшей залогом всеобщего спокойствия, благочиния и сердечнос­ти. На радость всем, старуха Архарова казалась вечной. Но сама-то Екатерина Александровна про себя знала: ее земной срок подходит к концу. Писали, что «она боялась смерти, а умирала с твердостью и в полной памяти»…

Много ли на свете таких тетушек, о которых можно написать приятелю, что она «в настоящее время умирает, подкрепляя себя несколькими стаканами шампанского лишь для того, чтобы поиграть в бостон»?