Они быстро сели, и дверца кареты за ними захлопну­лась. Павел подумал, как славно, что вчера вечером он ненароком не столкнулся с Бетси внизу. Между тем карета Барятинской выбралась на большак и покатила в направ­лении родных краев. Павел долго смотрел ей вслед, пока она вовсе не скрылась из вида…

Зимой 1865 года у императрицы Марии Александровны появилась новая фрейлина — княжна Мещерская.

Ходили слухи, что опекуншу девушки, княгиню Барятинскую, как иронизировал кое-кто из ее светских знакомых, «все еще не уклонявшуюся от роли поглотительницы сердец», стала раздражать молоденькая пле­мянница. Шереметев же прямо называет причину того рвения, с которым Елизавета Александровна добивалась для Мари места фрейлины. Причина весьма банальна: ревность. Если, как он писал, княгиня испытывала к Ме­щерской все большее «нерасположение», то «совершенно обратное произошло с князем. Тот, казалось, все более и более привязывался к девушке и, сам, быть может, того не замечая, просто-напросто влюбился в нее».

А потому искушенная в подобных ситуациях супруга постаралась, чтобы ничего не подозревавшая Мари обрела приют во фрейлинских комнатах Зимнего дворца.

Появление здесь Мещерской не могло остаться неза­меченным. Новенькая очень отличалась от придворных дам и девиц. В ней не было заметно ни малейшего стара­ния побыстрее освоиться в новой обстановке, обзавестись знакомствами. Эту неразговорчивую, меланхоличного вида особу не интересовали все те разнообразные события, разговоры и треволнения, которыми, как полагалось, жил свет. От нее веяло холодным спокойствием, что, видимо, раздражало дам, и при случае они давали новенькой это понять. Не случайно Шереметев называл Мари «загнанной большинством».

Придворная жизнь, однако, шла своим чередом. Княж­на, хотя и чувствовала себя не очень уютно под пренебре­жительными взглядами дам, была обязана являться на все светские развлечения.

Как-то у Кочубеев состоялся костюмированный бал. Блестящее общество, неузнаваемо и причудливо разодетое, заполнило особняк хозяев. Со слов не спускавшего с Мари глаз влюбленного корнета мы знаем, как она выглядела в тот вечер.

«Задумчивая, словно подавленная грустью, почти непод­вижная» она была «ослепительно хороша… Белая хламида спадала у нее с плеч, голову украшала диадема с одним блестящим алмазом. То было изображение сфинкса, и сама она выглядела молчаливой, загадочной, как сфинкс…»

Шереметев был в восторге. Слыша обрывки фраз и на­блюдая то особое выражение, которое появляется на лицах мужчин при виде красивой женщины, он с радостью отме­тил, что его знакомая «произвела сильное впечатление».

Итак, далеко не один Шереметев любовался прелестной молчуньей. У общества словно открылись глаза. От бала к балу о Мари говорили все больше и в самых лестных сло­вах. Теперь уже признавали: «Княжна Мария Мещерская была красавицей. В ней было что-то восточное, и ее боль­шие бархатные глаза очаровывали всех. Она пользовалась исключительным успехом».

Немало самых блестящих кавалеров искали возмож­ность обратить на себя внимание молчаливой красавицы. Увы, неожиданное обстоятельство охладило пыл дворцовых ухажеров: в свете заговорили, что в Мещерскую влюбился царский сын, великий князь Александр. Перебегать ему дорогу охотников не находилось.

Княжна и великий князь сразу же привлекли к себе всеобщее внимание. Публика была заинтригована: сколько очаровательниц во всеоружии целого арсенала испытанных женских средств пытались завлечь Александра в свои сети. Девицы на выданье и бойкие женушки, каждая по своим соображениям, подбирались к нему и так и эдак, но все напрасно.

Ироничный взгляд Александра действовал на распалив­шихся соискательниц подобно холодному душу. «Сущий медведь!» — фыркали они и, разочарованные, спешили ретироваться. И вот, пожалуйста: эта новенькая, всегда будто спавшая на ходу, без малейших усилий привязала царского сына к своей юбке.

Кто-то слышал, как в ответ на нежности, которые он шептал ей на ушко, княжна полушутливо-полусерьезно ответила: «Молчите, августейшее дитя». Танцевали они вместе очень редко, но было заметно, что высокий и широ­коплечий Александр словно старался заслонить собою от любопытных глаз свою маленькую партнершу и обращался с ней, точно с хрупкой драгоценностью.

Для Мари, как и для ее рыцаря, это была первая любовь со всем ее самозабвением и восторгом. Она переживала это чувство с признательностью человека, почти свыкшегося с одиночеством. А тут вдруг судьба подарила ей встречу с умным, серьезным, очень добрым и милым человеком — самым лучшим на свете!

Любовь щедра. Она прекрасна своими преувеличениями, своей способностью смотреть на жизнь сквозь розовые очки и свято верить в нечаянно выпавший счастливый шанс.

…В царской семье к Александру, второму по старшин­ству сыну, относились с некоторой прохладцей. Его, некра­сивого, неуклюжего, называли в семье Булькой, на что тот привык не обижаться. Он вырос как-то сам по себе: даже образование его было пущено на самотек. Все внимание родителей сосредоточилось на старшем сыне, Николае. Это было вполне объяснимо: именно ему предстояло сме­нить на троне отца и стать следующим царем Российского государства.

Мать-императрица особенно благоволила к Николаю. Он был похож на нее и внешне, и характером: тонкий, де­ликатный, с каким-то по-особенному изящным внутренним миром.

Высший свет, всегда умевший держать нос по ветру, уловил эти семейные предпочтения. Николай, во всеобщем мнении, был существом почти идеальным, а про его брата говорили: неодарен, неучен, неловок и вдобавок плохо воспитан.

Понятно, что Александр знал об этих разговорах. Воз­можно, даже в глубине души был ими и задет. Но его сло­жившаяся и мало кому известная натура твердо держалась своих правил. Он терпеть не мог светских, поверхностных, ни к чему, в сущности, не обязывающих отношений. Пред­почитал проводить время не в бальной суете, а с теми, к кому его искренне влекло, кому он доверял, кто пришелся, как говорится, по душе. Забегая вперед, можно сказать, что друзьям детства и юности он не изменял до конца жизни. Среди них был и Сергей Шереметев, с которым он когда- то играл в солдатики и делился первыми мальчишескими тайнами.

Никакие иные доводы, кроме «сродства душ», не прини­мались Александром в расчет, если говорить о его душевных привязанностях. У него в «подружках», например, состояла небезызвестная Вера Федоровна Вяземская, к тому времени дама семидесяти пяти лет, в добрых приятельницах ходившая еще у Пушкина и отдавшая в молодости щедрую дань своему неугомонному сердцу. Вот с ней-то Александр, которого никакими калачами не удавалось заманить на придворные вечера, мог беседовать долгими часами. Прямая до резкости старуха, с ее живой и блестящей речью, метким словцом, обращалась с Александром без лишних церемоний и даже, как вспоминали, «на правах старости позволяла грозить ему иногда своею тростью».

Эти их посиделки царский сын не променял бы ни на какие свидания с великосветскими соблазнительницами. Он вообще принадлежал к той, весьма малочисленной, части мужчин, для которых всякое сближение с женщиной непременно должно становиться итогом искреннего, силь­ного, проверенного чувства.

Конечно, как всякий молодой человек, Александр не был равнодушен к женской красоте. Однако он быстро сообра­зил: за ним ухаживают, с ним интересничают не из-за его собственных достоинств, а вследствие исключительности положения. С этим невозможно было смириться, поэтому великий князь предпочитал одиночество.

Что и говорить, в любом возрасте такая ноша не из легких, а в молодости особенно. Мари скинула с плеч Александра этот груз. Мир заискрился, стало легче ды­шать, нелюдимый увалень с тяжелой походкой совершенно переменился.

Отнюдь не сентиментальный, царевич теперь строчил Мари прочувствованные записочки и называл ее «милой дусенькой». В архивах до сих пор хранятся подарки, которые она посылала Александру: рисунок девушки с венком на голове, возможно, автопортрет; засушенный цветок, сорван­ный во время совместной прогулки. Получив его, Александр прикрепил к стебельку бумажный квадратик с надписью: «От М.Э. в Павловском на Английской дороге».