Понятно, что не меньше места занимают всякого рода наставления. Варвара Петровна хорошо понимала, сколько соблазнов подстерегают молодого человека, вырвавшегося на свободу.
«Веди всему счет, — требует мать, — берегись долгов. Помни золотые слова нянюшки Васильевны: „Долги — короста, стоит сесть одному прыщу — все тело покроет“».
Она предостерегает сына от азартных игр, от знакомств с актрисами и даже грозит: «При первом же долге твоем публикую в газетах, что я долгов за тебя платить не стану…»
Предупреждение своевременное, но, понятно, бесполезное. Деньги просачивались, как вода меж пальцев. Увы, неумение ими распоряжаться всегда было отличительной чертой Ивана Сергеевича.
Пока что она в сдержанных тонах советует сыну завести хотя бы приблизительную бухгалтерию: «…Проклятые счеты, скажешь ты. А они для всего хороши».
Сама Варвара Петровна знала счет каждому рублю. Основного капитала не касалась. Выгодно проданная пшеница, ячмень, излишки мяса и масла, сено, лошади — из этого, с учетом выплаты налогов, складывался бюджет.
Пребывание сына в берлинском университете стоило в год двадцать тысяч рублей. Это огромная сумма даже для такой богатой женщины, как Тургенева, — вспомним, что за каменный дом в центре Москвы, где недвижимость всегда оставалась очень дорогой, она заплатила лишь в три с небольшим раза больше. Но к расходам на обучение, и самым значительным, Варвара Петровна была готова и, несомненно, не отказала бы сыну в дополнительной помощи, знай она, что деньги идут на дело, на осуществление главной мечты, выраженной в наивных, но таких искренних словах: «Иван… я полагала бы видеть в тебе все совершенство!»
«Отчеты» из Берлина, явно сглаженные, говорили о другом — умная Варвара Петровна умела читать меж строк. И не ошиблась. Н.В.Богословский в своем жизнеописании великого русского писателя так говорил о его «берлинском периоде»:
«Несмотря на то, что Тургеневу шел уже двадцать первый год, в нем было еще много детского.
Грановский рассказывал знакомым, что не раз случалось ему, когда он заходил в Берлине к Ивану Сергеевичу, заставать такую картину: Тургенев увлеченно играет с Порфирием картонными солдатиками, которых они поочередно опрокидывают друг у друга. Развлекался еще он и тем, что привязывал к хвосту котенка бумажку, чтобы полюбоваться, как тот прыгает, силясь схватить ее.
Делалось все это между занятиями философией, историей, языками. Книги в сторону — и пошла потеха…»
Если б видела эти картины Варвара Петровна! С нею точно случился бы удар. Что и говорить — ученье шло ни шатко ни валко. Иногда лекции немецких профессоров увлекали, но часто толкования на отвлеченные, бесконечно далекие от живой жизни темы наводили неодолимую скуку.
Прав был один из исследователей жизни писателя, который отмечал, что «по складу душевной организации Тургенев все-таки оставался не философом, а художником, склонным воспринимать мир всей полнотою натуры, всем богатством человеческих чувств».
Час Ивана Сергеевича еще не пробил. Все было впереди — слава, которую не могло принести ему ни одно министерское кресло, и не просто любовь — обожание всей читающей России.
Но могла ли догадаться о том изнывающая от беспокойства Варвара Петровна? Если бы кто-то мог шепнуть женщине, пребывающей в треволнениях за свое дитя, каково истинное его предназначение на этой земле, — как упростилась бы жизнь! Но Провидение молчит! И самое печальное — позволяет делать матерям ошибки, порой непоправимые. Кто знает, к чему приведет их неусыпное попечение: то ли поможет стать на ноги, то ли, напротив, сделает слабым, безвольным, обрекая на неуспех, внутреннюю неудовлетворенность, ощущение зря прожитых лет.
Однако строгость Варвары Петровны была совершенно правомерна: хорошее образование никому еще не повредило. И то, что в письмах сына она не чувствовала заинтересованности учебой, конечно, расстраивало ее.
«Я точно глупо сделала, что позволила тебе так молоду ехать за границу. Ты поехал не шататься по свету, а учиться — чему?.. Учиться мотать!» — резко выговаривала Тургенева сыну.
В свою очередь, необходимость бесконечно обращаться к матушке за помощью стала раздражать Тургенева. Писать домой, во всяком случае, не хотелось.
Испуганная отсутствием известий от него, Варвара Петровна, при всей своей вспыльчивости человек отходчивый, старалась замять возникшую размолвку, пускалась в примирительные рассуждения: материнский гнев, мол, что дым, — ветерок подул, и нет его.
На молодого человека, предпочитавшего проводить время у друзей, которыми он здесь обзавелся, а не писать отчеты домой, матушкины увещевания далеко не всегда оказывали действие.
Отчаявшись дождаться весточки от сына, Варвара Петровна однажды пустилась на уловку, поверить в которую было бы невозможно, не сохранись ее письмо. Одного его достаточно, чтобы понять, что, собственно, представляло собой крепостное право, как оно калечило души и бар, и холопов. Вот выдержка из письма Тургеневой в Берлин упорно молчавшему сыну: «…Ты можешь и не писать. Я буду покойна до трех почт». Кажется, довольно снисходительно.
И далее: «Но! — ту почту, которую вы оба пропустите (имелся в виду и компаньон Ивана, Порфирий Кудряшов. — Л.Г.), я непременно Николашку высеку; жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик, я им занимаюсь, он здоров и хорошо учится. Что делать, бедный мальчик будет терпеть. Смотри же, не доводите меня до такой несправедливости».
Итак, участь маленького почтаря в Спасском, в обязанности которого входило подносить хозяйке на серебряном блюде полученную корреспонденцию, теперь напрямую зависела от усердия по почтовой части берлинского студента. Варвара Петровна хорошо знала сердце сына и действовала наверняка. Спасая ни в чем не повинного мальчишку от розог, Иван отныне писал матушке исправно…
* * *
1 мая 1839 года стало роковым днем для Спасского. Ничто, казалось бы, не предвещало несчастья. С утра Варвара Петровна села за письмо Ивану — ответ на присланные им стихи. Они матери не понравились и были названы ею «беспутными» из-за отсутствия рифм. «Воля твоя, — писала она, — не понимаю я их. В наши времена так не писали!.. Я люблю Пушкина за то, что понимаю или разбираю его почерк, как свой собственный… Пиши по-русски, я буду радоваться, читая».
Потом у Тургеневой были гости, обедали, беседовали. Окончить день предполагалось по-праздничному: Варвара Петровна ожидала приезда старшего сына, Николая. Военным начальством ему было поручено закупить здесь для полка лошадей. Он все не ехал, а потому ужин задерживался. Наконец долгожданный гость появился. В большую столовую было велено подать нарядную посуду, приборы с вензелями, шампанское в тяжеленных, литого серебра вазах, набитых льдом.
Деревья в Спасском только начинали зеленеть, а в комнатах благоухали срезанные в оранжереях цветы. Все дышало спокойной роскошью, уютом и покоем.
Но к столу собраться не успели. Войдя в столовую посмотреть, все ли готово как надо к ужину, Варвара Петровна увидела в темном окне, что словно кто-то подбросил вверх горсть горящих мелких углей. Следом вбежал брат покойного мужа и с силой повлек ее к двери. Ничего не понимая и сердясь на такое бесцеремонное обращение, Варвара Петровна шла неспешно — у нее давно болели ноги, — а когда спустилась с широких ступеней, то упала бы, если б ее не подхватили и на руках не отнесли прочь от уже пылавшего с одного конца дома.
Через несколько минут в столовой тоже бушевал огонь. Мягко тлели ковры на полу, расползаясь обугленными по краям дырами. С жалким звоном лопались и разлетались на мелкие кусочки хрустальные жирандоли. Шелковые драпировки по краям окон, обивка мебели и белая туго накрахмаленная скатерть на столе в мгновение ока превратились в клочки копоти. Словно черные бабочки они метались в завывающем вихре пламени и вылетали наружу сквозь разбитые оконные стекла.
Скоро огонь бушевал во всех сорока комнатах. Будто окаменев, без слез Варвара Петровна смотрела на горевший дом. Вон там пылает библиотека. Рядом комнаты покойного мужа. Сзади кто-то услужливо произнес: «Портреты, матушка, вынесли». — «Все ли?» — «Да куды все — что успели…»
