В дневниках Варвары Петровны есть записи, куда более важные для понимания ее внутреннего мира. Они свидетель­ствуют о том, каким огромным моральным грузом стало для нее рождение незаконного ребенка.

Вера в нерасторжимость брачных уз все еще владела ею. Под грузом раздражения и обид на мужа продолжала жить любовь к нему, мертвому. За долгие годы супружества она не растратила и малой толики этого чувства. Теперь, задним числом, она оправдывала его злосчастную связь с Шаховской: эти «пиетки», как она презрительно называла поэтесс, и других уморят, и сами умрут.

И чем больше убеждала она себя в этом, тем сильнее пригибало ее к земле сознание собственной вины — рож­дение внебрачного ребенка. В глазах Варвары Петровны ее «прелюбодейство» вырастало в грех незамолимый — ни перед Богом, ни перед мужем. Его неверности касались его самого. У нее же имелся собственный счет к себе. Умея жестко судить других, она и к себе была безжалостна. Ее терзала мысль, что не только она, но и Варя, «дитя греха», будет наказана.

И, презирая людской суд, она обращалась к Той, в ми­лость которой единственно верила:

«Пресвятая Дева! К Тебе, к Тебе одной осмеливаюсь вознести свои молитвы. Тебе известно несчастье ее рож­дения, о Мария, но Твое святое участие не станет от этого менее нежным и воспрощающим, вина матери не будет вме­нена ребенку, и в Твоей неистощимой кротости Ты решишь, что угрызения совести виновной женщины, могут заслужить ее прощение.

До того как Ты была призвана в небесную обитель, Ты жила на земле, Ты знаешь нашу жизнь, наши горести, Твое сердце истерзано кровавыми ранами, Ты одна перестрадала муки, уго­тованные для всех женщин на земле. Услышь меня, Мария!»

Всем терзаниям рано или поздно приходит конец. Смерть мужа, прежние обиды, все тяжелое, что было связано с супружеством, отходило в прошлое, вытеснялось новыми, куда более приятными впечатлениями.

Переехав в Петербург, где учились сыновья, Варвара Петровна с удовольствием окунулась в столичную жизнь, старательно налаживая связи с прежними знакомыми Сер­гея Николаевича. Среди гостей Варвары Петровны был, например, человек, очень уважаемый в самых высоких сферах, — командир Кавалергардского полка, член Госу­дарственного совета, генерал Р.Е.Гринвальд.

Тургенева, не вхожая в дома аристократии, где некогда с удовольствием принимали ее красавца мужа, все же ста­ралась свести знакомства с людьми интересными и автори­тетными в хорошем обществе.

Ей, например, пришло в голову вышить подушечку для Василия Андреевича Жуковского, чтобы иметь повод видеть его в своем доме. Передать подарок было поручено Ивану. Как тот ни отнекивался, объясняя, что стесняется идти к всероссийской знаменитости, прославленному поэ­ту с эдаким рукоделием, мать стояла на своем. Пришлось подчиниться. Добрейшая душа, Жуковский понял робость юного студента, и подарок был с признательностью принят. А вскоре Василий Андреевич приехал лично поблагодарить Варвару Петровну.

Видимо, она сумела заинтересовать его, расположить к себе, потому что Жуковский стал у нее постоянным гостем. Больше всего это печалило маленькую Варю: мать застав­ляла ее со своего голоса учить стихи Василия Андреевича, которые следовало продекламировать во время очередного его визита. Дело у Вари продвигалось худо, и только мысль, что гость всякий раз приносил ей дорогие конфеты, прими­ряла ее с этим скучным занятием.

Ничего не скажешь, Варвара Петровна была большая мастерица жить с комфортом и респектабельно. И дело тут не в деньгах. Обладая несомненным художественным вкусом, Тургенева не только должным образом обустроила свою огромную квартиру. Внешность Варвары Петровны тоже претерпела изменения к лучшему. Годы были ей на руку. Недаром кто-то сказал: «Если женщина некрасива в двадцать лет, это ее беда, если в сорок — ее вина».

Умело подобранный туалет, серебряные нити в густых вол­нистых волосах, величественная осанка при малом росте — все это производило очень благоприятное впечатление. С годами Тургенева избавилась от печати неуверенности и беспокойства на лице, от несчастного существа, затурканного скрягой дядюшкой и ловеласом-мужем, не осталось и следа. А вот выразительный взгляд умных темных глаз, в которых сквозила некая магнетическая сила, не изменился.

«Ее властолюбие и требование поклонения ей простира­лись не на одну ее семью и не на один ее крепостной люд, — вспоминала впоследствии выросшая Варя, Варвара Ни­колаевна. — Она властвовала над всем, что окружало ее и входило в какие-либо сношения с нею, и при этом она обнаруживала в себе редкую и часто непонятную нрав­ственную силу, покоряющую себе даже людей, не обязанных ей подчиняться. Иногда достаточно было ее взгляда, чтобы на полуслове остановить говорящего при ней то, что ей не угодно было слушать».

Понятно, что в Петербурге присутствие почтенных гостей принуждало Варвару Петровну сдерживать себя. Однако с началом тепла выезжая в Спасское, она была уже свободна в своих деспотических замашках.

Разумеется, «без хозяина дом сирота» — всюду и везде хозяйка находила нерадение, лень, тупость, пьянство. Это вызывало у нее приступ ярости и желание немедленной расправы. В раздражении ее покидали остатки человечности и даже здравого смысла. Однажды она решила продать соседке-помещице свою лучшую кружевницу, «крепостную девку Лушку», которая осмелилась заступиться за дворово­го. Теперь девушка поступала в полное распоряжение новой хозяйки, за свою жестокость прозванной лутовиновскими крестьянами Медведицей.

На счастье, в разгар этой истории в Спасское из Пе­тербурга, закончив очередной год обучения в университете, приехал Иван Сергеевич. Он умолял мать отказаться от своего решения и вернуть соседке деньги за Лушку, подругу его детских лет. Но все уговоры оказались напрасны.

И вот когда приехали люди Медведицы забирать девуш­ку, он выскочил на крыльцо с ружьем в руках и предупре­дил, что первого, кто сделает шаг, он уложит наповал. Вид у молодого барина был такой, что пришельцы решили за лучшее ретироваться.

Не на шутку испуганная поступком мягкого, покладисто­го Ивана, Варвара Петровна тотчас отменила свое решение и отослала покупательнице ее деньги вместе с неустойкой.

Вообще же каждый приезд молодого Тургенева в Спасское ожидался всем подневольным людом как манна небесная. Обожая Ивана, Варвара Петровна дорожила каждым часом, когда могла видеть его, говорить с ним, и боялась огорчить.

Как вспоминали: «При нем она была совсем иная, и потому в его присутствии все отдыхало, все жило… При нем мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кем-либо, но даже и к настоящей вине относилась снисхо­дительно; она добродушествовала как бы ради того, чтобы заметить выражение удовольствия на лице сына».

Одно сознание, что ее любимец где-то рядом — пусть с ружьем на тяге, пусть в бесконечных прогулках по ок­рестностям Спасского, — подвигало Варвару Петровну на неожиданные поступки. Она, например, боялась и не любила собак, но тех, с которыми сын ходил на охоту, кор­мила с рук.

Прямая и ясная, определенная в своих отношениях к лю­дям, Варвара Петровна никогда не скрывала, что ее чувство к Ивану особенное. Похоронив младшего сына Сергея, от рождения калеку, она поплакала и успокоилась. В старшем Николае, сдержанном и холодноватом, она не чувствовала той нежности сердца, которой сполна был наделен Иван. Это его свойство нередко являлось врачующим бальзамом для собственного деспотичного характера, от которого ей самой то и дело приходилось страдать.

Она весьма выразительно умела объяснять свои чувства: «Все заключается у меня в вас двух. Я не имею ни сестер, ни братьев, ни матери, ни тетки, никого… Только вы, вы с братом. Я вас обоих люблю страстно, но различно. Ты мне особенно болен…» Варвара Петровна действительно «болела» Иваном, сколь ни странно звучит это слово при­менительно к описанию чувств.

В шутку она называла своего любимца доченькой. Сто­ило Ивану скрыться с глаз, ею овладевало такое беспокой­ство, будто он и вправду та красна-девица, которая, упаси Бог, забредет в разбойничье логово.